Дела и люди(На совесткой стройке) - Семен Либерман

Глава шестнадцатая ПОД ТЯЖЕСТЬЮ ИСПЫТАНИЙ

С начала 1925 года над моей головой начали сгущаться тучи. Отношение к, так называемым, специалистам было очень неровным за все восемь лет, протекшие с Октябрьской революции. Временами власть их преследовала, аресты производились десятками, даже сотнями, немало было и смертных приговоров. Эти взрывы репрессий сменялись затем более либеральной политикой, попытками найти почву для сотрудничества, даже предоставлением материальных привилегий. Новая политика продолжалась обычно не очень долго, и - в связи с тем или иным инцидентом или с изменением международного положения- либерализм вновь сменялся терроризмом. До 1925 года Чека, а потом ГПУ, меня щадили. Меня спасало благорасположение Ленина, влияние Красина, а также довольно значительные успехи, достигнутые, под моим руководством, в лесной промышленности и лесной торговле. Но и обо мне, как и обо всех других спецах, имелось «дело» в ГПУ; материалы собирались, обвинения накоплялись - впрок, до того момента, когда будет признано нужным взяться за меня. ГПУ давно уже точило зубы на меня, ибо никак не могло забыть и простить мне тот иммунитет, которым я пользовался, благодаря особому отношению ко мне Ленина. Руководители этого учреждения в моем лице видели, во-первых, того, кто прорывал коммунистический фронт народного хозяйства путем насаждения частного, то есть буржуазного хозяйства, в лице старых) лесозаготовителей; во-вторых, организатора сбыта советского леса за границей через «брокеров»,то есть посредников (а по коммунистическому определению - паразитов), вместо продажи его непосредственно потребителям. Где-то в архивах ГПУ сохранилось досье, из которого видно было, что, несмотря на настойчивые требования некоторых дельцов, которым удалось заручиться поддержкой кое-кого из видных, но наивных в коммерческих делах вождей английских тред-юнионов, я категорически отказался вести дела с этими господами. На бумаге предложение этих лиц казалось идеальным, так как они покупали лес как прямые потребители, контракторы, у которых рабочие, члены тред-юнионов, были участниками предприятий. Увы! Этим путем я мог бы продать лишь одну двадцатую долю нашей годовой продукции. Зато вся организованная промышленность, в лице импортеров, отказалась бы покупать наш лес, так как, по существующему торговому обычаю, импортеры покупают лишь через брокеров у производителей, которые, в свою очередь, должны торговать с импортерами, а не с потребителями. Я знаю, что жалобы на меня, в связи с моей работой через посредников, были представлены Красину, но он просил меня не обращать на них внимания. Конечно, ГПУ также не забыло и того, что путем организации смешанных лесных обществ я не только «вернул обратно старым буржуям часть их национализированного имущества, но дал им возможность вернуться в Россию и продолжать свои эксплоатационные дела...» Правда, я все это делал для блага Советского Союза, но толкование понятия «благо» - дело весьма субъективное, и сама руководящая головка часто меняла свое понимание того, что есть «благо»... … Момент сведения счетов со мной наступил в 1925 году. Ленина больше не было в живых, Красин томился между жизнью и смертью… Общий курс был взят на выпрямление линии НЭП'а влево. Пошла атака на спецов, начались процессы против заговорщиков, контрреволюционеров, хозяйственников и т. д. В этот период Советский Союз и коммунистическая партия, осуществляющая власть в стране, начали переживать глубокий кризис. Хозяйственные затруднения все обострялись, - хотя политически положение значительно укрепилось, и советской власти ничто не угрожало извне. Переживаемый кризис, в первую очередь, затрагивал проблемы идеологического порядка. Перед коммунистической партией встал во весь рост вопрос, как осуществить на деле лозунг Ленина о сотрудничестве рабочих и крестьян под эгидой рабочих. С одной стороны, необходимо было усилить социалистический сектор крупной промышленности, для чего нужны были новые капиталы. Между тем, надежды на приток их из-за границы все уменьшались, ибо концессионная политика не оправдала себя, а займы не удались. Единственной оставшейся возможностью был нажим на крестьянство, - но это ставило под удар всю теорию Ленина о блоке крестьян и рабочих. Так как Ленина, т. е. высшего для всех авторитета, уже не было, то в головке партии стали назревать политическая борьба и соревнование. В этих условиях власть решила принять крутые меры против неустойчивых элементов, и в первую очередь репрессии обрушились на спецов. Следует признать, . что спецы - как социальная группа, наиболее чувствительная к колебаниям и шатаниям своих хозяев - в это время стали сомневаться в прочности режима, и это не могло пройти незаметно для «ока революции». Тогда властью вновь был поставлен общий вопрос о том, в какой мере спецы признали советскую власть и не будет ли правильно, согласно тактике Ленина, часть этих спецов из верхушки наказать в назидание остальным. Начали искать виноватых среди спецов и устраивать показательные процессы. Несомненно, «на Шипке не все было спокойно»,и, не все обвинения были голословны. Это было время зарождения борьбы между Сталиным и Троцким, закончившейся поражением последнего. В это время некоторые коммунисты, действительно, стали думать, что неизбежны радикальные изменения в советском режиме. В связи с этим создались различные оппозиционные группировки. Часть спецов, соприкасавшихся с оппозиционерами, заразилась «уклонами», а на показательных процессах обвиняемым легко было поставить всякое лыко в строку. В октябре 1925 года, будучи в Лондоне, я получил телеграмму из Москвы от моего начальства, требовавшего моего немедленного возвращения по служебным делам. Хотя цель вызова и не была указана, я нисколько не сомневался, что дело мое плохо. В последнее время в Москве за каждым моим шагом следили очень внимательно, меня окружили сотрудниками, которым поручена была задача собрать и дополнить обвинительный материал против меня. В правление Северолеса, директором которого я состоял, был назначен некий Бреслав, бывший раньше председателем московской Чека и прославившийся своей жестокостью. О лесной промышленности он не имел понятия; сапожник по профессии, он занимался одно время своим ремеслом в Париже и знал несколько слов по-французски. Вторым членом правления назначен был венгерский коммунист Пор, бывший секретарь Бела Куна, который вместе с Куном был ответствен за все жестокости краткого периода советской власти в Венгрии. В очередную мою поездку в Лондон по делам треста, со мною, явно в качестве соглядатая, отправился Бреслав. Во время наших разъездов по Европе, он пытался расположить меня к себе, подчеркивая, что он женат на дочери генерала, бывшего губернатора, что он любит комфорт и красивую жизнь. Был он чрезвычайно неблагообразен: кривой на один глаз, без улыбки, он производил неприятное впечатление; не было никакой возможности встретить его взгляд при разговорах с ним. Второй член правления, Пор, был прямой противоположностью Бреслава: небольшого роста, юркий, рыжеволосый, с крупными веснушками на лице, он отличался изворотливостью жителя Галиции и жестокостью мадьяра. Он остался заменять меня в Москве, когда я отправился в упомянутую поездку за границу, причем мне вскоре стало ясно, что между Пором и Бреславом существовало условие, что они будут чередоваться. Между тем, они ненавидели друг друга. Каждый в отдельности пытался мне доказать в частных разговорах, что, при теперешнем курсе недоверия к спецам, для меня важно иметь опору в нем (каждый говорил за себя) и что он будет моим ангелом-хранителем. И каждый повторял, что я должен быть осторожен и не доверять другому. Оба члена правления подчеркивали в разговорах со мной, что власть мне доверяет. Я чувствовал, однако, на каждом шагу, что им поручено следить за мной, как за спецом, и, в особенности, наблюдать за моими переговорами с заграничным буржуазным миром, с покупателями леса и пр. - хотя я заметил, что в этих переговорах они скорее и легче меня шли на торговые уступки. Они находились в связи с тем московским учреждением, которому поручено было следить за спецами и сообщали ему сведения о «подозрительном поведении спецов по отношению к европейскому капиталу». Вот пример того, как можно было плести эту сеть интриг, давая превратное объяснение фактам. Продажу заготовленного советского леса мы начинали ранней весной. Мы стремились добиться возможно более высоких цен, но нам приходилось, однако, считаться с положением на лондонском рынке, который в большой степени зависел от скандинавских поставщиков. Мы продавали весной и в середине лета одну партию леса за другой, часто добиваясь очень выгодных условий. Но к концу года, когда мы должны были ликвидировать наши остатки (после того как лучшие сорта уже были проданы раньше), мы, естественно, вынуждены были соглашаться на более низкие цены, тем более, что покупатели, с некоторым риском для себя, приобретали в это время наш лес «на склад», а не для немедленного потребления. Таким образом, цена колебалась по сезонам, и знатоки лесного дела считали, что это в порядке вещей. Но упомянутые члены моего правления, а также и те органы, которые занимались слежкой за спецами, стали обвинять меня в сознательном и систематическом затягивании продажных операций до конца года для того, чтобы последние партии продавать дорогим моему сердцу английским фирмам по пониженной цене. Под влиянием этих доносов в ГПУ вспомнили вдруг о первых сделках в 1920 г. - о которых я рассказывал выше, - когда я, находясь в составе экономической делегации, телеграфировал из Лондона и просил резервировать двести тысяч шпал, прежде принадлежавших голландской фирме, для английских железных дорог. Хотя все события того времени и легко было восстановить по документам, ГПУ обвиняло меня в том, что я, мол, уже тогда состоял в тайной связи с иностранными фирмами и охранял моим ходатайством собственность иностранных капиталистов до момента, когда поворот в политике позволит мне вернуть эти шпалы их прежним владельцам. Другие обвинения были в таком же роде. К 1925 году в экономическом отделе ГПУ накопилось достаточно подобного материала против меня, была создана специальная комиссия, во главе с председателем экономического отдела Сафроновьм, «для выяснения деятельности спеца Либермана»,причем все то, что в течение восьми лет рассматривалось, как мой успех и все, что говорило в мою пользу, было теперь истолковано, как вредительская деятельность. Одновременно с телеграммой из Москвы, требовавшей моего приезда, я стал получать тревожные сведения из разных источников. Приезжавшие из Москвы предупреждали меня, что я буду немедленно арестован. Лица, которые вели против меня кампанию, действовали дьявольски коварно: в Москве они заверяли власть имущих, что я никогда не возвращусь в Советскую Россию, и в то же время, через подставных лиц или близких мне друзей, они пытались влиять на меня, чтобы я не возвращался, уверяя, что меня ждет тяжелая участь. Профессор Таль, один из самых крупных ученых в области международного права, состоявший юрисконсультом моего учреждения, приехал в это время в Лондон. Он говорил мне, со слезами на глазах, что мне угрожает тюрьма и, вероятно, расстрел, ибо несколько других спецов уже были в то время осуждены и расстреляны по аналогичным обвинениям. Мне и самому было ясно, что мне грозит такая же судьба. Мои друзья в Париже старались повлиять на меня через мою жену, умолявшую меня отказаться от поездки в Москву. После ряда бессонных ночей я принял решение поехать в Советскую Россию согласно вызову. Я очень осложнил бы свое положение, если бы отказался это сделать. В этом случае безосновательные обвинения получили бы, в глазах многих, подтверждение, и они преследовали бы меня потом в течение всей моей жизни. Моя общественная репутация была бы запятнана навсегда. Моим долгом по отношению к моей семье, к моему единственному ребенку было - вернуться в СССР и защищаться против обвинений. Мой отъезд из Лондона был назначен в 10.30 утра. Так как некоторые из моих друзей знали, почему меня вызывают в Москву, то уже в 9 часов утра моя квартира заполнилась людьми, пришедшими попрощаться со мной - быть может, навсегда - и вместе с тем попытаться убедить меня, в последнюю минуту, не ехать. Их аргументы были очень серьезны, но для меня не новы. Я все продумал и, приняв решение, не мог уже больше от него отказаться. Первым явился владелец одной большой английской фирмы, с которым у меня установились дружеские отношения. Он крепко пожал мне руку и затем сказал: - Как ни тяжело мне об этом говорить, но я считаю своим долгом спросить вас: что сделать с вашим сыном, если с вами «что-либо» случится? Хотите ли вы, чтобы он продолжал образование? Или взять его к себе и обучить работе в моей фирме? Я постараюсь заменить ему отца! Следующим явился крупный лесопромышленник, очень богатый человек, и заявил: - Жаль, что вы не мой брат, тогда я заставил бы вас не возвращаться. Но я этого силой сделать не могу, поэтому в последний раз убеждаю вас отказаться от поездки. Пока у меня есть хлеб, он будет и у вас. Но если вы поедете, вы можете быть спокойны за вашу семью. Так говорили они, один за другим. Они как бы хоронили меня, утешая меня в то же время. Их сочувствие было искренним, их аргументы были убедительны, их обещаниям хотелось верить… Впрочем, много было в этом и минутного настроения. Когда я впоследствии, отказавшись от советской службы, остался без всякой работы и обратился за помощью к последнему из упомянутых посетителей, он ответил, что, конечно, рад бы дать мне работу у себя, «но так как ваши бывшие хозяева настроены против вас, а я продолжаю с ними торговые отношения, то я, к сожалению, ничего сделать не могу»... Я уехал. Проезжая через Берлин, я повидался там со своими друзьями, старыми единомышленниками. Мы просидели вместе всю ночь. Доводы моих друзей сводились к следующему:«Спецы - это мавры, которые совершили свое дело и теперь могут уйти, иначе их насильно «уйдут»... Партийные люди, которые приобрели за это время определенный опыт, думают, что они теперь все знают сами, и поэтому спецы им больше не нужны; они начинают даже ненавидеть их;. Друзья говорили мне: - Защищаться ты не сможешь, доказывать, что ты действовал в интересах страны, будет невозможно, ибо то, что считалось правильным в эпоху военного коммунизма, стало преступным в период НЭП'а, а теперь там идет новый сдвиг влево. Власть хочет теперь показать народу и всему миру, что лишь наивные глупцы могли думать о том, что Россия постепенно перейдет к государственному капитализму. Если для доказательства этого нужно будет«укоротить на голову» нескольких наиболее видных спецов, то коммунисты это сделают, и ты, несомненно, будешь одним из этих спецов, ибо твое имя достаточно известно в Европе. Тут же один из них показал мне сведения, полученные нелегально из России и указывавшие на то, что многих спецов, принадлежавших в прошлом к социалистическим группам, нет более на прежних их постах. Друзья мои считали наивным мое представление о том, что мне удастся защищаться и доказать свою невиновность. Они находили, что я совершаю опрометчивый шаг и убеждали меня прервать свое путешествие. Я их не послушал.