Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

— Что с тобой? — спросил старец, думая, что от волнения у того перехватило дыхание.

Часовой поторопил:

— Шевелись, парень. Проходи, да я закрою. Или тебя упрашивать надо?

Мзеридон отступил назад и закрыл лицо руками:

— Это ужасно!

— Что с тобой? — повторил Джакомо. — Тебе плохо?

— Не могу! — проговорил юноша.

Увиденное им разом переменилось. Теперь на месте башен и куполов громоздились нищенские хибары, насквозь пропитанные нечистотами и грязью; над крышами вместо знамен, как зловонный густой туман, висела мутная туча слепней.

— Что ты видишь, Мзеридон? — спросил старец. — Скажи, ты видишь гниль и скверну там, где прежде были блеск и великолепие? На месте дворцов ты видишь жалкие лачуги? Так, Мзеридон?

— Да, да, все стало чудовищным. Но почему? Что случилось?

— Я это знал, — ответил патриарх. — Знал, но не осмеливался сказать. Такова людская доля: за все мы платим дорогой ценой. Ты когда-нибудь спрашивал себя, что дает тебе силы молиться? Пред твоими молитвами бессилен даже гнев небес. Ты победил — и вот здоров. Теперь настал час платить.

— Платить? За что?

— За благодать, что поддерживала тебя. Всемогущая благодать поглощает всего человека, без остатка. Ты исцелен, но уже не тот, что прежде. Изо дня в день, пока ниспосланная Господом помощь жила в тебе, ты терял вкус ко всему мирскому. Ты излечивался, но то, ради чего ты этого жаждал, постепенно таяло, превращалось в призрак, в утлый челн, плывущий по океану лет. И я это знал. Ты думал, что побеждаешь, на самом деле Бог побеждал тебя. Ты навсегда лишился вожделений. Ты богат, но деньги безразличны тебе. Ты молод, но женщины не трогают тебя. Город кажется тебе зловонной клоакой. Ты был дворянином. Теперь ты святой. Видишь, как все сходится? Наконец ты наш, Мзеридон! Отныне твой удел — жить с нами и утешать нас… Эй, служивый, можешь закрывать: мы возвращаемся.

И часовой потянул на себя створки ворот.

28

24 МАРТА 1958 ГОДА

© Перевод. Н. Кулиш, 2010

При определенных атмосферных условиях, в определенное время и при определенном освещении мы можем наблюдать невооруженным глазом три маленьких искусственных спутника, которые люди запустили с Земли в межпланетное пространство с 1955 по 1958 год. Там они и зависли, очевидно, на веки вечные, и беспрерывно вращаются вокруг нас. А бывает, в зимние сумерки, когда воздух прозрачен как хрусталь, три крохотные светящиеся точки изливают немеркнущее, гневное сияние. Две расположены близко друг от друга, почти рядом, третья — чуть поодаль, в одиночестве. А в хороший бинокль или подзорную трубу с сильным увеличением они видны гораздо лучше, почти как аэропланы, летящие на небольшой высоте. (Устроившись на веранде своего загородного дома, почти восьмидесятилетний старик Форрест, задумавший и создавший эти спутники, в ожидании их появления коротает бессонные ночи, отравленные астмой. И когда первый спутник выглядывает из-под черной рамки карниза, он подносит к глазу миниатюрный телескоп, закрепленный на специальной подвижной подставке, и смотрит не отрываясь целыми часами.)

Вот первый из них, названный «Норе» в честь надежды, что в те памятные сентябрьские дни охватила всех людей на Земле, заставив их забыть о злых делах, на которые они растрачивали жизнь (впрочем, спутник тоже не был порождением добра, это неосознанная жажда власти метнула его прямо к зениту, куда он взмыл с долгим свистом, сосредоточив на себе взгляды тридцати тысяч человек, собравшихся на космодроме Уайт-Сэндз в 4.35 утра). На таком расстоянии спутник похож на коротенький толстый карандаш серебристого цвета; освещенная его часть ярко сверкает, остальное же тонет во тьме. Вид у него какой-то кособокий, кажется, будто его и в самом деле криво подвесили там, наверху, — подвесили, забыли и оставили умирать. Необходимо напрячь воображение, дабы убедить себя в том, что внутри находятся тела Уильяма Б. Баркингтона, Эрнста Шапиро и Бернарда Моргана, этих героев, пионеров космоса, которые беспрерывно вращаются вокруг Земли, и так продолжается уже двадцать лет!

Совсем рядом — другой спутник, младший по возрасту. Он по крайней мере в четыре раза больше первого: гладкий, необычайно красивый, по форме напоминающий яйцо, восхитительного оранжевого цвета. У хвостовой части заметно как бы множество органных труб одинаковой длины и ширины: говорят, это ракетный двигатель. Этот спутник называется «L.E.», то есть «Lois Egg» — «яйцо Лойс», в честь миссис Лойс Бергер, любимой жены конструктора, которая полетела вместе с ним и вместе с ним осталась там, наверху, вращаться, вращаться до скончания веков; не забудем также и семерых их товарищей.

Затем повернем трубу на 24 градуса, и в поле нашего зрения попадет третий спутник, «Faith»;[24] он был третьим и по времени. Его назвали так потому, что он символизировал веру, побуждавшую людей снова попытаться сделать то, что не удалось другим. Своими очертаниями он напоминает «Норе», только размером побольше. Он выкрашен в желто-черную полоску, которую легко различить и сейчас. Именно эта полоска более всего другого убеждает нас в том, что он — создание наших рук, а не блуждающий обломок какой-то неведомой звездной катастрофы. «Faith» полетела с экипажем из пяти человек: их звали Палмер, Сью, Лазаль, Козентино и Томпсон. На пяти кладбищах, рассеянных по нашему маленькому миру, ждут пять отверстых могил; но эти пять человек все еще вращаются, по-видимому не тронутые тлением; когда род человеческий прекратится, они все еще будут вращаться.

Страшная дата этого последнего запуска — 24 марта 1958 года. Эту дату не отмечают как национальный праздник, и каждая годовщина проходит незамеченной, словно мы боимся напомнить о ней. Даже в школьных учебниках истории ей отведены лишь скупые строки. Однако своей важностью она затмевает битвы при Заме, при Вальми, на поле Куликовом и при Ватерлоо, а также открытие Америки и Великую французскую революцию (пожалуй, с ней можно сопоставить разве что рождение Господа нашего Иисуса Христа). С тех пор — я сам прекрасно помню, какой была жизнь в прежние времена, — с тех пор люди переменились. Все стало другим: мысли, работа, желания, обычаи, любовь, развлечения. Не решаясь признаться в этом самому себе, человечество пошло по иному пути. Лучшему или худшему? Не надо спрашивать об этом, достаточно оглядеться вокруг, послушать разговоры, понаблюдать события, которые происходят в нашем 1975 году. (Однако старик Форрест, прикованный к постели, ясными ночами без устали наблюдает за тремя причудливыми движущимися снарядами — в нем бурлит гневное недовольство тем, что случилось, протест против рокового открытия, изменившего нашу жизнь.)

Вспомним: «Норе» была снабжена мощным радиопередатчиком. Запуск и траектория полета были безупречны, весь полет контролировался с Земли с абсолютной метрической точностью. И вдруг все увидели, как она накренилась, смешно завалилась на бок, да так и осталась в этом положении, словно свечка, неумело прицепленная на елку. Никаких сообщений по радио, никаких признаков жизни. На все легла печать молчания.

«Faith» и «L.E.» бросили вызов друг другу, когда первое разочарование несколько позабылось. Первым к запуску был подготовлен «L.E.»: воспоминание о трех покойниках, погребенных в межзвездной пустоте, усугубляло торжественность церемонии. Он был запущен в ноябре 1957 года, и его расчетная траектория должна была пройти поблизости от «Норе», этой безжизненной космической развалины. Синьора Лойс Бергер вошла в космический аппарат последней. И перед тем как металлическая дверь закрылась, она еще раз высунула свою прелестную головку, приветствуя ликующую толпу. Затем вспышка, рев атомных двигателей, жуткий вой, который нам не забыть никогда. И вот уже яйцо превратилось в крохотную искорку, таявшую на глазах.

— Все в порядке, — сразу же сообщил бортовой радиопередатчик. — Вибрация минимальная, температура в норме… температура в норме, — повторил он после небольшой паузы.

Затем на Земле услышали загадочное сообщение.

— What a sound?[25] — донеслось по радио. — An odd…[26]

Но тут связь прервалась. И наступила тишина. И отважное яйцо навеки зависло над пропастью (где и вращается в тишине над еще живой Землей).

Этот трагический исход не помешал организовать третью экспедицию. Надо ли рассказывать о том, как спустя четыре месяца взмыла в небо «Faith»? Как и она, в свою очередь, стала пожирать пространства, в точности выполняя программу полета? И как радист Томпсон передал первые сообщения, и как затем он вдруг сказал:

— Damm it, but here we have got in… — И ни слова больше.

(Если пожелаете, в продаже имеются пластинки, целиком воспроизводящие знаменитое сообщение. Голос звучит ясно и спокойно, даже когда восклицает: «Черт, мы же очутились в…» Больше не слышно ничего, кроме шороха иголки по пластинке, — устрашающая тишина.)