Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Я думаю, что мы положим перед собой два меморандума: русский и тот, который предлагаем мы с господином Гарриманом. В первом, как вы помните, дан список товаров, которые просят наши русские друзья, во втором… В общем, мы скажем, что можем мы поставить теперь и что позже…

— Мы свой список знаем, как знаете его и вы, — сказал Сталин. Он хотел разговора по существу и соответственно настроил себя на это. — Ваш список… знаете вы и не знаем мы, его и надо читать.

— Да, конечно, господин премьер-министр, — с готовностью откликнулся Бивербрук и раскрыл свой саквояж, который он предусмотрительно поставил рядом.

Бивербрук начал читать. По мере того как он читал, шаги Сталина, который пошел по кабинету, затихали и стали едва слышными. Это немало осложнило задачу Литвинова, который по шагам следил, в какой части кабинета находился Сталин, и соответственно к нему обращался. Когда шаги затихли совершенно, Литвинов окинул внимательным взглядом кабинет и вдруг обнаружил Сталина за столом.

— Как вы относитесь к нашему списку, господин премьер-министр? — спросил Бивербрук, закончив чтение.

— Я принимаю его, — сказал Сталин и встал из-за стола. Три дня единоборства, единоборства открытого, но достаточно упорного, дали свои результаты.

Казалось, реплика Сталина расковала и остальных.

— Теперь легче опровергнуть Геббельса, — сказал Молотов.

Было условлено, что договоренность будет закреплена в соответствующем документе. Его можно будет подписать завтра.

Все, кто находился в эту минуту в кремлевском кабинете Сталина, не могли не почувствовать, как разом изменилось настроение встречи. Как ни храбрились гости, до сих пор над ними висело пасмурное небо, с этой минуты небо прояснилось, добрый ветер растолкал тучи. «Как будто после дождя глянуло солнце», — отмечал позже Бивербрук. Сталин тут же реагировал на ясную погоду: он попросил накрыть чайный стол. Ничего подобного в предыдущие два дня не было. Нет, это был не русский чай с водкой и икрой, а просто чай. Знаки внимания, как подумал Бивербрук, русский премьер наращивал по унциям.

— Погодите, — осторожно прервал Сталин размышления Бивербрука. — Что же все-таки произошло с Гессом? — Он понимал, что в веселом разговоре Бивербрук был ему верным партнером. — Шуленбург как-то сказал мне, что Гесс сошел с ума… Неужели сошел с ума? — Он смотрел на Бивербрука прищурившись, явно подзадоривая его, вызывая на разговор. Он не без умысла обратился к Гессу — в истории с Гессом был элемент авантюры, способный поразвлечь собеседников.

Бивербрук, подобно старому коню, почуял, что пришла его минута, и с силой ударил копытом.

— Какое там!.. Я ведь разговаривал с Гессом! О, сейчас я вам об этом расскажу!..

Он дал волю красноречию. Подобно своим канадским предкам, великолепно владеющим искусством импровизации, Бивербрук в этом коротком рассказе мигом перевоплотился в подслеповатого, с тонкими старушечьими губами Гесса.

— Мои друзья леди Эн и лорд Би могли бы создать правительство, которое бы осуществило революцию пэров… — произнес Бивербрук, смешно копируя Гесса и его английский. — В этом случае высадка немецкого десанта исключалась бы и единственным врагом была бы Россия…

Наверное, это было смешно, но смех был много громче того, что мог вызвать рассказ Бивербрука, — дал себя знать великий пост, который устроил Сталин в эти три дня кремлевских переговоров.

— Вряд ли Гесс пустился в это путешествие по просьбе Гитлера, но Гитлер наверняка знал об этом, — сказал Сталин. Он был осведомлен о поступке Гесса не больше остальных, но он, очевидно, думал над этим, много думал и пытался проникнуть в психологию поступка.

— Из беседы с Гессом у меня создалось именно такое впечатление, — заметил Бивербрук.

Встреча заканчивалась. Было условлено, что документ, подводящий итоги переговоров, будет подписан завтра.

— А не пообедать ли нам всем вместе? — спросил Сталин, когда пришла пора прощаться. Очевидно, он полагал, что теперь, когда переговоры закончены, он может позволить и это.

Когда гости покидали кабинет Сталина, Бивербрук обратил внимание, что в соседней комнате дожидалась приема большая группа военных. Как отметил про себя Бивербрук, у многих из них вид был далеко не парадный.

— Вы видели этих военных? По-моему, они прибыли прямо из огня… — сказал он Гарриману, когда они садились в машину. — Не началось ли то, что обещали немцы?

— Возможно, и началось, — был ответ.

29

А по Кузнецкому шли кавалеристы. Дивизион. Три полных эскадрона. В полном снаряжении. На рысях. Кони разномастные, да, пожалуй, разнокалиберные: мелкота. Одни ходили под седлом, другим седло было внове, видно, в бороне такой конь чувствовал себя лучше, чем под седоком. Но кони были упитанны, как видно, с доброго корма. И всадники держались браво, хотя были не все молоды. Больше того, немало было и седоусых, но от этого они не казались менее бравыми. Все были в шинелях солдатских или полушубках, но у иных вместо ушанок были шапки-кубанки с ярко-синим, фиолетовым или даже красным верхом, а поверх шинели был башлык, правда, не всегда того же цвета, что и верх кубанки. Видно, дивизион был сформирован из степняков.

Дивизион вступил на Кузнецкий, и кто-то, подивившись тишине, завел песню:

…Ты ле-ети, лети, мой конь…

Песню подхватили в охотку — ей было хорошо, этой песне, в непросторных пределах Кузнецкого.

…Как поймаю, зануздаю ши-олковой уздою!..

Мигом Кузнецкий заполнился людьми. И откуда они только взялись? Вдоль кромки, отделяющей тротуар от дороги, выстроились непрерывной цепочкой.

— Ах, что может быть красивее коня!

— Эпоха-то больно не лошадиная!

— Конница — это вечно…

— «Даешь Варшаву, дай Берлин!..» Как в той песне?

— Песня не песня, а вот как забелит поле русское, придет наш час.

— Конь и снег… м-да…

— На коня надейся, а мотор держи на газу!

— Главное, чтобы конь стрелял… Лишняя пуля никогда не будет лишней.

— Верно… Это вы сказали, товарищ?

Видно, кони были недавно подкованы — цок был молодым, крепким.

…Ши-и-олковой уздо-ою!..

Конники поднялись по Кузнецкому и, взобравшись на холм, свернули налево. Ушла песня. Она звучала сейчас вполнакала где-то на Сретенке. Смолк постепенно и цок копыт. Только конский дух, устойчивый, неразмываемый и на сквозном ветру, остался на Кузнецком.

Не сразу опустела улица.