Русь. Том I - Пантелеймон Романов

Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: «Ты что делаешь?» А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.

Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.

— Эй, Митрофан! — сказал помещик, как мог твердо и громко.

Митрофан удивленно оглянулся, как будто он и не видел, что хозяин вернулся и стоит на крыльце.

— Здравствуйте, барин, с приездом, — сказал он, сняв свою зимнюю шапку и встряхнув волосами.

— Здравствуй-то, здравствуй, — сказал хозяин, — а что, милый мой, у тебя за эти два дня ничего не подвинулось? Что ты тут делал?

Митрофан сначала высморкался и, утирая о завернутую полу руку, оглядывал некоторое время двор, как бы желая сначала подвести точный итог всему сделанному.

— Да, ведь, когда ж было делать-то? — сказал он, бросив полу и еще раз насухо утерев ребром ладони нос.

— Как когда?! — закричал возмущенно Митенька. — Времени у тебя, слава богу, целых две недели как начато.

— Да ведь это что ж, мало ли что две недели, — сказал Митрофан, бросив бревно и подходя к крыльцу, — а дела-то сколько!

И он обвел глазами двор.

— Сколько бы его ни было, а часть-то хоть какую-нибудь ты должен был сделать.

— Вот я и делаю.

— Ты делаешь, но я спрашиваю, что ты уже сделал. На дворе убрал? Дверь приделал? Ямы зарыл? — говорил хозяин, на каждом пункте загибая палец. — Сколько раз я тебе говорил ямы зарыть? Ну!

— Ямы я еще вчера хотел зарыть, делать было нечего; дай, думаю, зарою хоть ямы, что ли; что они на самой дороге, ночью пойдешь, еще, не дай бог, шею свернешь.

— Удивительное дело, что все ты только думаешь, — сказал иронически хозяин, — а дела — на грош нет. Если бы ты поменьше думал, то уж, наверное, все было бы сделано давно. Ты никогда ни одного дела не доведешь до конца, все только думаешь. О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? — спросил барин, прямо глядя на стоявшего внизу у крыльца своего верного слугу.

— Как об чем? — сказал Митрофан, не глядя на барина. — Мало ли…

— В том-то и горе, что ты мало ли о чем думаешь, только не о деле, которое делаешь. Пока у тебя за спиной стоят, ты делаешь, а как только отошли, так ты начинаешь думать, да еще за десять дел ухватишься, не кончив ни одного. Вот грачиные гнезда — почему-то половина сброшена, а половина осталась.

— Да это я ребятишек с Андрюшкой позвал помогнуть балясник раскачать.

— Хорошо, — сказал барин, — допускаю; а почему же этот балясник раскидан по всей дороге и до сих пор не убран?

— Не убран потому, что ямы надо было зарыть, — отвечал недовольно Митрофан, — сами приказывали.

— Да ведь ямы все-таки оказались не зарыты?! — крикнул Митенька.

Митрофан сначала ничего не ответил, потом сказал:

— Кабы одно дело-то было, так бы и знал, что к этому делу приставлен, а то везде — Митрофан: и по деревьям лазить — Митрофан, ровно я обезьян какой, и землю копать — опять я, — говорил Митрофан, взмахивая руками на каждом слове и кланяясь то в одну, то в другую сторону. — И то я от работы не отказываюсь, что мне сказано сделать, я всегда с моим удовольствием, а не то, чтобы как другой на моем месте плюнул бы и ушел (Митрофан выразительно плюнул). А я, слава богу, никогда не отказывался, потому ежели барин хороший, то для такого всегда рад. Вы нам, можно сказать, как отец родной, и мы тоже стараемся…

Митрофан попал на свою обычную линию самовосхваления, потом незаметно перешел к восхвалению барина, что у него всегда следовало неразрывно одно за другим.

Дмитрий Ильич, ожидавший, что Митрофан обидится, и вопреки всякой логике получивший от него наименование отца родного, почувствовал, что продолжать распекать Митрофана неловко и не хватает духа.

— Ну, хорошо, хорошо, я тебя не браню, только ты, пожалуйста, засыпь ямы, а то, правда, кто-нибудь шею сломает.

— Об ямах толковать нечего. Раз уж сказано — свято! Вот как у нас! — сказал Митрофан, сделав отчетливый жест рукой.

— Однако вот не засыпал до сих пор.

— Да что старое вспоминать, — сказал Митрофан, — мало ли что было. А после ям что делать?

— Да ты их-то засыпь сначала, — сказал повернувшийся было уходить барин.

— Господи! — воскликнул с горечью Митрофан. — Да что вы об них толкуете, раз сказано — сделано. А еще что?

— Ну, дверь поправь, а из построек пусть хоть поправят то, что развалили, да почистят двор. А больше ничего не надо. И сад, скажи, не надо подрезать, за ними за каждым шагом нужно смотреть, а то оболванят до самой макушки.

— Это верно! — горячо согласился Митрофан. — Это такой народ — не дай бог.

— То-то и дело-то! Думал сделать вон сколько — и то и другое, чтобы сразу все пустить в ход, а их ни на минуту оставить нельзя без себя, и выходит, что из-за этого сада все остальное бросать приходиться, — сказал барин.

— Это ну его к шуту, когда так, — сказал Митрофан. — Сад дело пустяковое, вроде как забава, его всегда можно подчистить или что… Это и я на гулянках его обделать могу, а тут бы хоть необходимое-то устроить, чтоб было, как полагается.

XLVI1

От Валентина привезли записку, в которой он, во-первых, извещал, что послезавтра второе заседание Общества, на котором нужно быть, а во-вторых, после собрания он устраивает у себя, то есть у Черкасских, прощальную пирушку перед отъездом на Урал, на берега священного Тургояка. Записка писалась у Тутолминых; очевидно, Валентин был сейчас у них.

Митенька прочитал и задумался. Вот хоть тот же Валентин живет свободной и вольной жизнью, куда-то едет, как вольная птица, а он, Митенька, все время точно на цепи. Какое-то вечное послушание, заключающееся в том, что он, не зная покоя, всю жизнь должен был все отвергать, разрушать, от всего отрекаться, даже от собственной личности, от собственного счастья…

«А потом, в конце концов, все это свелось к нулю, к идеалу какого-то мещанского уюта. Нет, скорее прочь это наваждение. И слава богу, что практически я оказался ни на что не способен. В этом мое спасение. Устраиваться и устраивать я предоставляю другим. А это не мое дело. Лучше бросить все, надеть котомку на плечи и идти по полям и дорогам… или…»

Ему вдруг пришла мысль, которая взволновала его своей неожиданностью:

«Я точно обнищавший миллионер, у которого в момент краха неожиданно нашелся запасный миллион», — сказал себе Митенька.

И вот, когда уже ясно было крушение новой жизни (и слава богу, что произошло это крушение), у него родилось нечто новое.

«Теперь мне ничего не нужно — ни жалобы, ни самого имения. Его продать сейчас же, чтобы развязаться с этим противоречием между сознанием и действительностью и почувствовать себя свободным от всякой вины». И хотя ему на мгновение пришла мысль, что при продаже вина его с земли перейдет в деньги, но он не стал на этом останавливаться.

Он почувствовал приток новой энергии и того радостного беспокойства и невозможности усидеть на месте, которым всегда сопровождалось у Митеньки всякое осенение большой новой мыслью. Встал и в возбуждении вышел на двор, сам еще не зная, зачем его туда вынесла какая-то неведомая сила.

Митрофан, возившийся на дворе около кухни, увидев барина, вдруг спохватившись, вскинулся, сказавши:

— Ах, ты, мать честная!.. — схватил было лопатку и направился к крыльцу.

— Что ты? — спросил Митенька.

— Да вот, ямы эти… — отвечал Митрофан тоном недовольства не по отношению к барину, а к ямам.

— Брось. Надоели, — сказал барин. — Я, кажется, продаю все, потому что я теперь… ну, это потом… — сказал он неопределенно, очевидно, не желая ничего пока открывать Митрофану. — Заложи-ка мне сейчас лошадь.

— Это можно, — сказал с удовольствием Митрофан.

Митенька сел в поданный шарабан, так как коляска оказалась сломанной, и велел отвезти коляску к кузнецу, ввиду того, что она скоро кое для чего понадобится.

— Да убери хоть немного на дворе, — сказал он Митрофану.

Когда хозяин уехал, Митрофан посмотрел ему вслед, стоя посредине дороги, потом взял лопатку, потрогал ее острие своим корявым пальцем и, посмотрев на ямы, сказал:

— Ну, это разговор другой. Раз продавать, так мы на людей не работники. Кто купит, тот и уберет. И пошел сидеть в кухню.

XLVIII

Дмитрий Ильич спешил застать Валентина у Тутолминых, так как от него зависела судьба того нового, что пришло ему в голову, как счастливая надежда, как вдохновенная идея, вдохнувшая в него жизнь в самый тяжелый момент.

А то обстоятельство, что он должен сейчас встретиться с красивой молодой женщиной, от которой у него осталось яркое, почти жгучее впечатление, еще более увеличивало этот подъем. И он стал вспоминать все подробности той встречи с ней и всего того, что было на балу, когда они сидели с ней в дальней комнате. Но тут же вспомнил об Ирине, о своей последней с ней встрече, и подумал о том, что это, пожалуй, нехорошо, что он думает о другой.