Огонь по своим - Владимир Бушин

Весьма примечательны сильнопатриотические размышления С. Куняева об известной книге маркиза де Кюстина (1790–1857) «Россия в 1839 году», которые увязаны им, как ни странно, тоже с военным вопросом. Он пишет: «Аристократ Кюстин был в одном стане с „революционерами“ всех мастей (свежо сказано, правда? — В.Б.). Лишь бы против России. Он даже в любви к декабристам объяснялся: „Мы, люди Запада, революционеры и роялисты, видим в русском государственном преступнике невинную жертву абсолютизма“. Ну, прямо-таки говорил, как Ленин или Троцкий с Луначарским, а не как французский аристократ!» Во-первых, заметим, неужто Куняеву неизвестно, что «в любви к декабристам объяснялись» очень многие замечательные люди, и в частности, поэты — от великого Пушкина («Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…») до знакомого ему Асеева («Голубые гусары»), которого он объявил «сапогом». Тем более что на вопрос Николая, где бы он был, если 14 декабря находился бы в Петербурге, Пушкин, не колеблясь, ответил: «Ваше величество, на Сенатской!» Так что Ленин (Троцкий меня тут не интересует, и его высказываний о декабристах я не знаю) в данном вопросе оказался в весьма достойной компании. А для апологетов «божьих помазанников» декабристы, конечно, преступники.

Читаем дальше: «Многие великие люди прошлого отозвались о книге Кюстина с презрением». Следуют имена: Тютчев, Жуковский, Вяземский — и подтверждающие оценку цитаты из них… «Один только Герцен приветствовал антирусскую эпопею». Почему приветствовал? А потому, что, как помним, «понятие чести у него было полностью разрушено». Допустим. А почему же нет цитаты, как в остальных случаях? Минутку…

«Книга Кюстина была издана во Франции в 1843 году, — пишет Куняев, — за десять лет много раз переиздавалась на французском, английском, немецком, шведском и прочих языках. Общий ее тираж был по тем временам огромен, более 200 тысяч. И когда за десять лет она обработала умы и души миллионов европейских обывателей и их правительственных элит, когда вся читающая Европа пришла к выводу, что такая Россия недостойна существования, то армада англо-франко-турецких кораблей появилась в Черном море, и началась Крымская война…» Вот он, военный аспект темы. Итак, виновники войны наконец установлены: Кюстин и его злокозненная книга. Прочитали ее в Европе и ахнули: ба! Россия-то, оказывается, империя зла, надо ее уничтожить! Но тут возникают вопросы. Во-первых, чего полезли турки, ведь они, судя по всему, не читали книгу. Во-вторых, с другой стороны, почему прочитавшие книгу немцы и шведы, давние противники России, не ринулись вместе с начитанными французами и англичанами против империи зла? В-третьих, войну начали не англо-французы, направившие корабли в Черном море, а турки, и не на Черном море, а на Балканах. Когда же, в-четвертых, эти корабли появились в Черном море, то сама Россия объявила войну Англии и Франции, видимо, с целью отомстить за книгу де Кюстина. Как известно, Крымскую войну еще называют Восточной. Странно. Надо бы назвать Литературной.

Однако закончим о книге француза. Почему же все-таки Куняев не привел в нужном месте суждения Герцена о ней? Да просто потому, что они не оставляют камня на камне от новаторской концепции литературного происхождения Крымской войны. Отношение Герцена к этой книге было не однозначным, не прямолинейным. Он, в частности, писал: «Без сомнения, это самая занимательная и умная книга, писанная о России иностранцем. Есть ошибки, много поверхностного, но есть истинный талант путешественника, наблюдателя, глубокий взгляд, умеющий ловить на лету… Всего лучше он схватил искусственность, поражающую у нас на всяком шагу, и хвастовство теми элементами европейской жизни, которые только и есть у нас для показа». Да не об этом ли писал хотя бы и Грибоедов: «Ах, Франция! Нет в мире лучше края…» Да не об этом ли и ныне надо ежедневно на площади в рельсу бить при виде хотя бы повсеместного у нас американского холуйства… Еще: «Несмотря на свое положение, русский крестьянин обладает такой ловкостью, таким умом и красотой, что возбудил в этом отношении изумление Кюстина». Или: «Он оценил национальный характер — это большое достоинство. Он сумел в грубой, дикой и рабством искаженной физиономии разглядеть черты высоких свойств, прекрасных надежд и намеков… Теплое начало его души и добросовестность сделали особенно важной эту книгу, она вовсе не враждебна России, напротив, он с любовью изучал нас и, любя, не мог не бичевать многого, что нас бичует». И однако же: «Тягостно влияние этой книги на русского человека, голова склоняется к груди, и руки опускаются; и тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой человек дотронулся до больного места, и миришься с ним за многое, и более всего за любовь к народу». И наконец: «Книга эта действует на меня как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна, и это страшное общество, эта страна — Россия. Его взгляд оскорбительно много видит» (Собр. соч., т. 3 и 9). Как мы видели, Куняев может говорить все, что хочет, но утверждать, что Герцен — человек, «родившийся эмигрантом», человек, у которого «понятие чести полностью разрушено», что он в приведенных строках «приветствовал антирусскую эпопею», значит нарушать приличие в особо крупных размерах. И что это за садистский патриотизм — не читая, вытаптывать писателей родной литературы!

А между тем книга Кюстина чрезвычайно привлекает внимание Куняева еще и с другой стороны. Он пишет: «Многие годы я неторопливо разгадываю „историческую основу“ лермонтовского стихотворения „Родина“. Конечно же, его можно понимать, как некий ключ к спорам между славянофилами, западниками и идеологами официальной государственности. Но, лишь внимательно прочитав маркиза де Кюстина, я предположил, что „Родина“, может быть, является косвенным или даже прямым откликом Михаила Юрьевича на сочинение французского литератора». Тут мы вынуждены спустить исследователя с литературоведческих заоблачных высот, где звезда с звездою говорит, на грешную землю, где шумит темный дуб: книга Кюстина опубликована в 1843 году, а Лермонтов погиб, как должен знать великий русский патриот, в 1841-м. Так что, ни прямого, ни даже косвенного ответа маркизу поэт никак не мог дать. Лучше бы аналитик сопоставил книгу де Кюстина не со стихотворением Лермонтова, а с сочинениями Солженицына. Они были изданы не только в Европе — во всем мире, и не в 200 тысяч, а миллионными тиражами, и сыграли, реальную роль в холодной войне с горячими последствиями против России. И в тиражировании этих сочинений г-н Куняев принял прямое, непосредственное и чрезвычайно энергичное участие. Но об этом — потом…

И последняя закавыка с книгой де Кюстина. Вот цитата: «Поскольку широкое распространение получили лишь ее значительно и тенденциозно сокращенные переводы на русский язык, она считается «антирусской», всячески, мол, дискредитирующей Россию. В своей статье под названием «Маркиз де Кюстин как восхищенный созерцатель России» (журнал «Москва», 1999, № 3) я стремился показать, что в действительности этот весьма наблюдательный француз был (при всех возможных оговорках) потрясен мощью и величием России; в частности, на него произвел огромное впечатление факт создания столь могучей державы на столь северной территории: «Эта людская раса оказалась вытолкнута к самому полюсу. Война со стихиями есть суровое испытание, которому Господь пожелал подвергнуть эту нацию-избранницу, дабы однажды вознести ее над многими иными».

Откуда эти возвышенные слова? Представьте себе, из статьи Вадима Кожинова «Россия как цивилизация и культура». Где эта статья была напечатана? Представьте себе, в журнале «Наш современник» (№ 5, 2000), который г-н Куняев столь многоуспешно редактирует вот уже двенадцать лет, иногда отвлекаясь на выпивки, дебоши и юбилеи. Когда я ему еще тогда в редакции сказал о статье Кожинова, он, конечно, как всегда, стал решительно отвергать: «У него совсем не о том, о чем у Герцена!» Да как же не о том? Сличи цитаты… Я книгу де Кюстина не читал, но что-то подсказывает мне, что в суждении о ней правы Герцен и Кожинов, а не Вяземский и Куняев.

К сожалению, в раздумьях о Великой Отечественной войне, как порой и о Великой Октябрьской революции, на Вадима Кожинова не всегда можно опереться, как это удалось нам в вопросе о книге де Кюстина… Вот рассуждая о том, что-де после каждой революции рано или поздно происходит реставрация, он пишет: во Франции после революции 1789 года реставрация наступила довольно скоро, а у нас «нечто подобное реставрации началось только в 1991 году, т. е. не через четверть века, а через три четверти». Это не так. У нас было не «нечто подобное реставрации», а отказ от многих революционных крайностей, излишеств, и началось это еще в 1934 году с решительной критики Сталиным статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма». Вслед за этим с разумной постепенностью были возвращены звания маршала (1935), генерала (1940), офицера (1941–1942)… Впрочем, еще в 1920-е годы мы напевали: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер…» Уже в войну были учреждены ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского (все три — в 1942 г.), орден Славы на георгиевской ленте (1943), введены погоны (1943), ордена Ушакова, Нахимова (оба — в 1944 г.), в 1943-м была поддержана церковь, разрешен колокольный благовест, избран патриарх. Вскоре после войны Красная Армия стала Советской и т. д. — вплоть до восстановления еще в 1936 году новогодней елки, запрещенной, между прочим, вовсе не большевиками в 1917-м, а царским правительством еще в 1914-м как «католической затеи»…