Огонь по своим - Владимир Бушин

«Меня извратили! Меня изнасиловали — продолжал оратор. — Подними архив, найди стенограмму!» — «Нет, сударь, это была твоя забота — потребовать публикации по стенограмме или хотя бы пустить ее по рукам, как делал в других случаях. Ведь трудно поверить, что человек, который десятилетиями хранит даже свои надгробные речи, не сберег текста своего выступления на столь важном пленуме хотя бы в дневниковой записи, коих так много в воспоминаниях». Но, увы, ни тогда, по горячим следам, ни позже — ни слова протеста. Даже и теперь в воспоминаниях ни звука об этом, хотя статья Яковлева упоминается не раз. А ведь такой подходящий случай рассказать о грубом насилии над вольным поэтом в подтверждение того, что он, как гордо заявляет сейчас, «к идеологии не подлаживался». И наконец, почему «Литературной России» верить нельзя, а Куняеву при полном отсутствии доводов — надо? Выходит, или никакого героического бунта бесстрашной одиночки не было, или в интересах карьеры устраивало, что изнасиловали. Потому и молчал тридцать лет.

А вот один из недавних примеров. Уж очень разителен… После смерти Вадима Кожинова я написал о нем статью. Краткий вариант напечатала «Завтра», а полный предложил «Нашему современнику». Куняев энергичнейшим образом отверг его. Почему? А потому, что я исказил образ, напомнив, что в свое время Кожинов был диссидентом. «Нет! Это неправда! — негодовал Куняев. — Он никогда не был!» — «Да ведь сам в этом признавался, и неоднократно, и не где-нибудь, а на страницах „Нашего современника“, даже называл исходный толчок, источник своего диссидентства — беседы с Бахтиным». — «Нет! Нет! Ложь! Не был!» — «Он не был антисоветчиком, т. е. человеком, который в той или иной форме выступает против Советской власти, советской идеологии, как Солженицын или Шафаревич. Но что такое диссидент? Это слово пришло к нам из истории церкви и означает „инаковерующий, инокомыслящий“. Это, так сказать, „вещь в себе“. И таким вот диссидентом в себе Кожинов был». — «Нет! Нет! Нет! Клевета!»

Господи, ну какая упертость!

В этом году уже после смерти Кожинова вышел его двухтомник «Россия, век XX». Он и там оставил покаяния о своем диссидентстве: «Многое из того, что произошло в 1929–1933 годы, мне стало известно (прежде всего, из бесед с М. М. Бахтиным) еще в начале 1960-х годов, и должен признаться: я пришел тогда к полнейшему „отрицанию“ послереволюционного пути страны» (т. 1, с. 190). Здесь удивительна прежде всего неадекватность: из-за 4 «нехороших» лет человек отвергал почти 50 лет советской истории родной страны. Но он настаивал: «В свое время я безоговорочно „отрицал“ все то, что свершилось в России с 1917 года. Это было как раз в „разгар“ хрущевского правления, а к середине 1960-х годов сравнительно краткий период моего радикальнейшего „диссидентства“ уже закончился» (т. 2, с. 366). Чего еще надо? «Безоговорочно «отрицал»… «Радикальнейшее «диссидентство»! Как уже отмечалось, в своем письме Кожинов злоупотреблял кавычками, тем самым придавая иным речениям двусмысленность, даже неясность. Думаю, что в данном случае кавычки означают именно невысказанность диссидентства, сугубо внутренний характер радикальности, т. е. публичных выступлений и поступков такого рода у него не было.

Но вот что с гордостью поведал в прошлом году Г. Ганичев в беседе с В. Бондаренко в «Завтра». Несколько московских литераторов летели из Тбилиси в Москву. И когда пролетали над донской землей, В. Кожинов и С. Семанов встали и предложили почтить молчанием память погибшего в этих краях генерала Л. Корнилова, руководителя первого мятежа против революции, одного из главных организаторов Белой армии. Все встали. В. Ганичев был тогда главным редактором «Комсомольской правды». А на дворе стоял 1972 год.

В другом месте он уточняет и даже «оправдывает» ту пору своего развития: «В первой половине 1960-х годов (это на четвертом-то десятке жизни! — В.Б.) я проникся „диссидентскими“ воззрениями и, в сущности, вообще „отрицал“ всю советско-социалистическую систему. Полагая, что и у меня и у других людей моего поколения и круга это был своего рода неизбежный и по-своему нужный этап развития» (там же, с. 336). И опять, уже прямо-таки навязчиво: «Я пережил период (правда, не очень долгий) полнейшего „отрицания“ Революции — то есть всего происходившего в стране после 1917 года. Теперь я понимаю, что эта „стадия“ отрицания была по-своему оправданной или даже необходимой» (там же, с. 377)

В. Кожемяко по своему обыкновению пытается смягчить: «Кожинов шел к пониманию этих 70 лет не так-то просто. Был у него период, когда у него было отрицание многого (!) из этих лет». Да не многого, Виктор Стефанович, а «всего, что произошло после 1917 года», «всей советской системы». Но, слава Богу, что Кожемяко хоть частично-то признает кожиновское диссидентство и даже призывает Куняева: «Согласитесь, что он шел к пониманию непросто…» Но куда там! Собеседник и бровью не повел, и словечка согласного не молвил. Какая бульдозерная твердость русского духа!..

У Кожинова было любимое выражение: «Ведь если вдуматься…» Так вот, ведь если вдуматься, его диссидентство — поразительная и загадочная вещь. Да, безоговорочно, радикальнейшим образом он полностью отрицал все! Что же именно? Напомним только главное: спасение большевиками Родины от развала и гибели в 1918–1922 годах, возрождение и расцвет экономики и культуры страны в 20-30-е годы, «Клима Самгина», «Тихий Дон» и «Хождение по мукам», Прокофьева и Шостаковича, всемирно-историческую Победу над германским фашизмом в 1941–1945 годы, «Василия Теркина», послевоенное восстановление народного хозяйства, овладение атомной энергией, превращение отсталой России во вторую супердержаву мира, пуск в 1954 году первой в мире АЭС, вывод в космос в 1957 году первого в мире спутника Земли и постройку первого в мире атомного ледокола, доставку в 1959 году на Луну Государственного герба страны, а затем первого в мире лунохода, первый в мире полет советского человека в космос в 1961 году, полет первого в мире трехместного космического корабля в 1964 году… И обо всем этом и о многом сверх того начитанный и любознательный Кожинов прекрасно знал, а то, что было с конца тридцатых годов, и видел собственными глазами… И был он не студентиком, когда его хватил удар диссидентства, ему шел четвертый десяток, — взрослый зрелый человек. Так в чем же дело? Где разгадка?

Думаю, разгадка в том, что психологическая и душевная предрасположенность к диссидентству была у Кожинова с юности. Вот он рассказывает об одном эпизоде своей только что начавшейся студенческой жизни: «В первые дни сентября 1948 года Игорь Виноградов, впоследствии один из ведущих сотрудников «Нового мира», был избран «комсоргом» группы. Произнося полагающуюся по этому поводу речь, Игорь восторженно процитировал высокоидейные «строки Маяковского». Даже теперь Кожинов писал об этом довольно странно. Почему комсорг опять же в кавычках? Это было живое, реальное, конкретное по смыслу слово. Что за «полагающаяся речь»? Меня избирали комсоргом и в школе, и на фронте, и в Литинституте, и я не помню, чтобы произносил при этом какие-то «полагающиеся» речи. Наконец, почему прочитанные стихи Маяковского названы высокоидейными в кавычках? Надо думать, они такими и были. Другое дело, может, здесь не очень уместны.

Но главное дальше: «Отведя Игоря в сторону, я спросил: неужели он считает, что строки эти были написаны „от души“, а не ради денег и почестей? И в ответ Игорь долго и горячо убеждал меня в обратном, притом было совершенно ясно, что он говорит с полнейшей искренностью». Да, Виноградов, впоследствии диссидент, тогда думал и чувствовал, воспринимал стихи Маяковского как большинство нормальных советских людей, в частности, его сверстников-студентов, никому из них и в голову не приходили деньги. А Кожинов, в противоположность им, был убежден, что советский поэт не может написать высокоидейные патриотические стихи от души, а только — ради денег. Это и есть фундамент, основа, почва диссидентства. И всего в восемнадцать лет! Так что на четвертом десятке жизни слова М. М. Бахтина упали в почву, давно и хорошо унавоженную антисоветизмом.

Слава богу, Вадим Кожинов довольно быстро прозрел и никаких, так сказать, целостных диссидентских публикаций у него не было, но следы прошлого нередко давали о себе знать в иных его рассуждениях до самой последней поры. В упоминавшейся последней книге крайне удивляет рассказ, связанный с Евтушенко: «На студенческом фестивале в Хельсинки в 1962 году имел место неприятный эпизод: молодые финны — как тогда сообщалось, потомки погибших на советско-финской войне — бросали камни в автобус с делегацией СССР». Та война была в 1939–1940 годах. Интересно, а что делали в это время на фестивале «потомки» участников немецко-финской агрессии против СССР в 1941–1944 годы? Но читаем дальше: «Вернувшись в Москву, Евтушенко опубликовал об этом стишки „Сопливый фашизм“. Встретив его в ЦДЛ, я сказал, что стыдно писать подобное; вспомни, что Твардовский назвал эту войну „незнаменитой“, то есть недостойной славы…» Это поразительно…