Исторический калейдоскоп - Сергей Эдуардович Цветков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Герцог Валентинуа, — пишет Макиавелли, — говорил мне…, что он обдумал все, что могло случиться, если его отец умрёт, и нашёл средство от любой случайности, но что он никогда не мог себе представить того, что в этот момент он сам будет находиться при смерти». Поэтому в первый момент после смерти Александра VI он упустил из рук нити событий. Ненависть, вскипевшая в Риме против семьи Борджа, была велика. Тело папы, брошенное в одну из часовен, без свечей и священников, целую ночь подвергалось глумлению и надругательству со стороны римлян. Утром они прикрыли смердящий и изуродованный труп старой циновкой и бросили в гроб, который оказался слишком узок. Тогда они запихали его туда ударами ног, стащили в могилу и плевали в неё.
Одновременно на улицах убивали сторонников Борджа. Фабий Орсини, сын убитого кондотьера, прикончив одного из слуг Чезаре, прополоскал себе рот его кровью.
Несмотря на всеобщую ненависть, Чезаре вышел из опасного положения с честью. Он не испугался народного гнева, сплотил вокруг себя оставшихся верными солдат, укрепил Ватикан, с кинжалом у горла заставил кардинала-казначея выдать ему все богатства отца и сам поставил новому папе условия своего отречения и изгнания. Его выезд из Рима не уступал торжественности его въездов в лучшие дни. Чезаре оставил Вечный город, лёжа в пурпурной мантии на носилках, которые несли двенадцать (какова символика!) алебардщиков. Рядом два пажа вели под уздцы лошадь в траурной попоне, а кругом скакали с аркебузами в руках его старые рейтары, почерневшие в пламени всех гражданских войн в Италии. Сатана, проклятый городом Петра и Павла, покидал его вместе со своим воинством, но с адской гордостью, высоко держа голову.
С этого времени Чезаре «начал быть ничем», как сказано о нём в одном современном двустишии. С крушением его честолюбивых планов преступления стали ему бесполезны, и он не совершал их больше, став просто мужественным вождём кондотьеров. Судьба с какой-то безнравственной благосклонностью послала ему смерть солдата. Великий грешник пал как герой во время осады одного испанского замка.
Герб Чезаре Борджа — дракон, пожирающий змей, — был эмблемой этой эпохи. Вот почему перо Макиавелли, выводя Строки «Государя», дрожало от восторга, как кисть художника, нашедшего идеальную модель. «Обозревая действия герцога, — писал он, — я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; более того, мне представляется, что он может послужить образцом всем тем, кому доставляет власть милость судьбы или чужое оружие. Ибо, имея великий замысел и высокую цель, он не мог действовать иначе: лишь преждевременная смерть Александра и собственная его болезнь помешали ему осуществить намерение. Таким образом, тем, кому необходимо в новом государстве обезопасить себя от врагов, приобрести друзей, побеждать силой или хитростью, внушать страх и любовь народу, а солдатам — послушание и уважение, иметь преданное и надёжное войско, устранять людей, которые могут или должны повредить; обновлять старые порядки, избавляться от ненадёжного войска и создавать своё, являть суровость и милость, великодушие и щедрость и, наконец, вести дружбу с правителями и королями, так чтобы они либо с учтивостью оказывали услуги, либо воздерживались от нападений, — всем им не найти для себя примера более наглядного, нежели деяния герцога».
Восторг Макиавелли, писавшего в период одного из самых кровавых затмений морального чувства, по крайней мере, понятен. Но возрождение в конце XIX века того пафоса, который был искренен в начале XVI-го, было уже непростительным соблазном. Тем не менее Заратустре была уготована долгая жизнь — о нём писали, говорили, ему подражали… Он приобрёл мифическую реальность, или, быть может, реальность мифа, он стал чем-то вроде снежного человека, оставившего следы в том или другом столетии.
За сто лет существования этот европейский перс истощил умы критиков и комментаторов своего долголетия. Мне ближе краткое замечание В. Розанова, затерянное где-то в «Уединённом»: «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: „Падающего ещё толкни“, — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать».
Категоричность последней фразы, боюсь, невозможная в наши дни, вовсе не была претенциозной в начале века. Более того, именно русская литература, которой когда-то первой смутно пригрезился этот мираж человеческого всемогущества, первая и покончила с ним. Уже Достоевский приставил револьвер к виску сверхчеловека, но перед глазами этого духовидца цель двоилась, распадаясь на теоретика и практика (Иван Карамазов — Смердяков, Ставрогин — Верховенский), или самоистреблялась в неприличных для сверхчеловека припадках самоанализа (Раскольников). Между тем для художественного осмысления наступавшей эпохи мировых войн, революций и концлагерей требовалось слить воедино философа и преступника (вроде того, как поступил Альфонс Доде, объединивший в своём Тартарене Дон Кихота и Санчо Панса) и освободить этот гибрид от угрызений совести.
В 1916 году появился небольшой рассказ Бунина «Петлистые уши». Его герой, Адам Соколович, один из тех сверхчеловеков, которые через год в таком изобилии обнаружатся в России, а затем и в Германии, в разговоре со своими собутыльниками, матросами Пильняком и Левченко, высказывает следующие мысли:
«— …Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости сидит, как вам известно, в каждом. А есть и такие, что испытывают совершенно непобедимую жажду убийства, — по причинам весьма разнообразным, например, в силу атавизма или тайно накопившейся ненависти к человеку, — убивают, ничуть не горячась, а убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а, напротив, приходят в норму, чувствуют облегчение, — пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылилась в форму мерзкую и жалкую. И вообще пора бросить эту сказку о муках совести, об ужасах, будто бы преследующих убийц. Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступлениях без всякого наказания. Состояние убийцы зависит от его точки зрения на убийство и от того, ждёт он за убийство виселицы или же награды, похвал. Разве, например, признающие
