Вот тако-о-ой! - Эдна Фербер

Паула, уже на лошади, глядела сверху на Дирка.

– Ты ведь ездишь верхом, не правда ли?

– Скакал когда-то на клячах, без седла, у нас на ферме.

– Ты научишься. Мы обучим его? Да, Пат?

Пат смерил глазами стройную, гибкую фигуру Дирка.

– Это будет нетрудно.

– Вот тогда у меня будет спутник для прогулок. Теодор совсем не ездит верхом. Он вообще не любит спорт. Сидит себе в своем большом автомобиле.

Они вошли в каретный сарай, просторное, светлое и чистое помещение с развешанной повсюду блестящей упряжью, возжами, сбруей, бичами. Некоторые были разложены в ящиках под стеклом. Были здесь и ленты для упряжи – красные, желтые, синие, – и призы, полученные лошадьми на выставках.

Дирк никогда не видел ничего подобного. У него появилось какое-то чувство обреченности при виде всей этой роскоши, Здесь совсем не было автомобилей. А он уже и забывать начал, что люди ездят не только в машинах. На бульварах Чикаго экипаж с лошадью вызвал бы насмешки. При виде блестящей кареты, запряженной двумя великолепными каштановыми, Мичиган-авеню была бы так же озадачена, как если бы проехала римская колесница, которую везли бы зебры. А здесь, в сарае, был и щегольской кремовый шарабан, и двухколесные кабриолеты, высокие, изящные. Две колясочки для пони. Стоя здесь, можно было подумать, что и не был никогда изобретен автомобиль. И над всем царила, сверкая своим кузовом, большая старомодная карета. Дирк, увидев ее, вдруг от души рассмеялся: таким архаизмом показалось ему это отжившее великолепие. С внезапной мальчишеской порывистостью он перескочил три ступеньки кареты и уселся на прекрасно сохранившихся подушках. Он был так хорош в эту минуту, что можно было заглядеться.

– Не хочешь ли прокатиться в ней? – спросила Паула. – Сегодня днем? Сумеешь управлять? Четверка лошадей, не забудь!

Она засмеялась, не отрывая от него глаз, подняв к нему, все еще сидевшему внутри кареты, свое смуглое личико.

Дирк взглянул вниз, в ее лицо.

– Нет.

Он выбрался из кареты.

– Я полагаю, что в то время, как они здесь катались в этой карете, мой отец трясся в телеге с грузом овощей по дороге на базар в Чикаго.

Что-то его разозлило. Паула это заметила. Не подождет ли он, пока она переоденется для прогулки пешком? Или он предпочитает поездку в автомобиле? Они вместе пошли к дому. Он бы хотел, чтобы она меньше интересовалась его желаниями и настроениями. Эта несколько тревожащая предупредительность его раздражала, вызывала смуту в душе.

Она положила руку ему на плечо.

– Дирк, ты сердишься на меня за то, что я говорила вчера вечером?

– Нет.

– О чем ты думал, когда пришел к себе после нашего разговора? Скажи мне?

– Я говорил себе: «Ей надоел ее муж, и она пытается снова наладить отношения со мной. Мне надо быть осторожным».

Паула с восхищением засмеялась.

– Вот это мило и откровенно… Ну, а что еще?

– Еще я думал, что мой сюртук сидит не особенно хорошо, и я бы желал иметь возможность заказать следующий мой костюм у Пиля.

– Так оно и будет, – отвечала Паула.

Глава шестнадцатая

Дело приняло такой оборот, что в следующие полтора года Дирк был избавлен от заботы о том, чтоб его фрак сидел хорошо. Его костюм в этот период, как и костюм миллионов молодых мужчин, состоял из оливкового цвета френча и брюк военного покроя. Он носил его с непринужденным изяществом, со спокойной уверенностью человека, знающего, что плечи у него широкие, стан тонкий, ноги стройные.

Большую часть этого времени он провел в форте Шеридан; сначала сам учился в военной школе, затем обучал других будущих офицеров. Он прекрасно подходил для этой роли. Дирк попал сюда и оставался здесь, повинуясь чужой воле, несмотря на то, что подчас в нем закипало раздражение. Форт Шеридан находился в нескольких милях к северу от Чикаго. Ни один званый обед на Северном побережье не обходился без присутствия по меньшей мере одного майора, одного полковника, двух капитанов и нескольких лейтенантов. Их блестящие сапоги так восхитительно мелькали по залу во время танцев!

В последние шесть месяцев войны (он не знал, что эти шесть месяцев войны должны были быть последними) Дирк тщетно старался попасть во Францию. Ему внезапно стала невыразимо тягостна спокойная и благополучная работа на родине: светские обеды, нарядная повседневность, зеленый автомобиль, который мчал его, куда ему вздумается, пикировки с Паулой, даже его мать. За два месяца до окончания войны он добился командировки во Францию, поскольку его главная квартира находилась в Париже.

В эту пору появилась первая трещина в отношениях Дирка с его матерью.

– Если бы я была мужчиной, – говорила Селина, – я бы отдала себе отчет в своем отношении к этой войне и затем сделала бы одно из двух: либо пошла бы на войну, так же, как Ян Стин идет с вилами собирать навоз, как на грязное дело, где необходимо забыть о чистоте своих рук, либо – совершенно отказалась бы от участия в том, что я не считаю подходящим для себя, во что я не верю. Я бы или сражалась, или честно выступила бы как противник войны. Середины между этими двумя позициями не может быть для того, кто не дряхлый старик, не калека, не тяжелобольной.

Паула в ужас пришла, услышав эти речи. Так же отнеслась к этому и Юлия, которая не переставала громко сетовать с тех пор, как Евгений поступил в авиационную часть. Он, безмерно этим довольный, был теперь во Франции.

– Неужели вы серьезно хотели бы, чтобы Дирк пошел воевать и был ранен или убит? – спрашивала Паула.

– Нет. Если бы Дирк погиб, моя жизнь была бы кончена. Я бы не умерла, я думаю, но жизнь моя бы остановилась, потеряла смысл.

Все вокруг принимали посильное участие в работе, которая шла в стране и в это время. Селина думала о том, где ее место в этой кутерьме. Она думала было поехать во Францию маркитанткой, но потом решила, что это эгоизм. «Мое дело – продолжать выращивать овощи и откармливать свиней, насколько сил хватит». Она поддерживала, как только могла, хозяйства ушедших на войну соседей. Сама работала, как мужчина, замещая мобилизованных работников с ее фермы.

Паула была очень мила в форме Красного Креста, она уговорила Дирка поступить в Liberty Bondselling и восхищалась им в форме.

Притязания Паулы на внимание Дирка, такие скромные вначале, ныне выросли чрезвычайно, она имела огромную власть над ним, которой словно обволакивала молодого человека. Она теперь не разыгрывала роль, а действительно глубоко и сильно любила его.

А 1918 году Дирк поступил в отделение Кредитного Общества Великих Озер, в котором Теодор Шторм был крупным пайщиком. Он говорил, что война разрушила все его иллюзии. Слова о разочарованности можно было часто слышать в то время: ею пытались объяснить или оправдать всякое отступление от привычной нормы.