Песочные часы - Веслав Гурницкий

Разрушению Национального банка Пол Пот придавал идеологическое значение: раз и навсегда отменялись всякие деньги, прапричина человеческой неволи и унижения. «Красные кхмеры» не имели при себе никаких денег и не видели повода, чтобы деньги были у кого-либо другого. Обломки католического собора были убраны и вывезены, но развалины банка демонстративно оставались в неприкосновенности, чтобы они служили вечным напоминанием. На разбитом фронтоне здания виднелась даже надпись: «Banque Nationale du Cambodge». Это была вторая, и последняя надпись, которую я видел в этом городе. Вероятно, так был создан монумент, изображающий крах капитализма.

В радиусе одного километра от руин Национального банка улицы буквально устланы бумажными деньгами. Ветер разнес их по канавам, газонам и крышам, развесил на деревьях и живых изгородях. Подчас живописные гроздья банкнотов было трудно отличить от ярких цветков. Дерево, увешанное деньгами, — зрелище настолько редкое, что нам пришлось к нему какое-то время привыкать, прежде чем начать фотографировать.

Двери главного хранилища вырваны зарядом тротила. Во внутреннем дворике, куда заезжали когда-то бронированные фургончики, длинными рядами стоят ящики с новенькими банкнотами и мелкой монетой. Мы разбили один из ящиков. Я взял пачку, в которой был миллион риелей. Она была завернута в тонкий пластик и запечатана контролером из Мюнхена. Банкноты Лон Нола, с прекрасной филигранью и тонкой платиновой проволочкой, печатались в ФРГ, в отличие от денег

Сианука, который предпочитал японские типографии. Для Пол Пота деньги были отпечатаны в Пекине, но так и не появились в обращении. Я взял еще шестьсот тысяч риелей в других купюрах. Теперь у меня было больше полутора миллионов. Четыре года назад это соответствовало почти ста тысячам американских долларов (во всяком случае, по официальному курсу, так как на черном рынке курс доллара был гораздо выше). Теперь я таскал с собой кучу мусора, годившегося лишь на оклейку туалета.

Одновременно с уничтожением местных платежных средств было запрещено иметь иностранную валюту, облигации, золото, векселя, акции, нумизматические ценности. Речь шла не о реформе, а о полной ликвидации, всяких форм экономической жизни, даже таких, которые были известны за тысячи лет до зарождения капиталистического строя. Это трудно себе представить, но именно таково было в течение сорока четырех месяцев положение в Кампучии. Само по себе изъятие денег из обращения (мера в Европе известная) еще не равнозначно упразднению экономической жизни: функцию денег вскоре начинает выполнять натуральный обмен или какая-либо иная процедура, базирующаяся на единой, хотя бы приблизительно, мере стоимости. Но Пол Пот стремился как раз к ликвидации этой единственной меры.

Этого добились весьма простым путем: производство продовольствия было на сто процентов цетрализовано, как и его распределение. Низкие нормы делали невозможным возникновение у людей каких-либо излишков, которые можно было бы обменять. Этим исключался натуральный обмен, ибо нет на свете товара более ценного, чем продовольствие, особенно в положении, которое немногим отличается от голода. Продовольствие — основа основ экономической жизни, элементарный товар, от которого берут начало все другие понятия: стоимость, цена, не говоря уж о денежном обращении. Обращении, которое в определенной системе понятии выступает как самое гнусное из человеческих изобретений, безотносительно к тому, что служит единой мерой: ракушки, скот, золотые монеты, железные кружочки или бумажка с типографским рисунком.

К тому же в Кампучии было ликвидировано само понятие собственности на что бы то ни было. Никто не имел права владеть горшком, кроватью, будильником.

Нам рассказывали про «коммуну», в которой даже палочки для риса, то есть вещь еще более личного характера, чем в Европе зубная щетка, являлись коллективной собственностью. Были окончательно устранены и такие традиционные причины экономических различий, как расходы на услуги, транспорт, лечение, культуру или даже на закупку одежды.

«Ангка» создала систему централизованного планирования и распределения, не имевшую, абсолютно никаких аналогий в истории, даже если принимать в расчет совершенно исключительные ситуации военного времени. Это был идеал централистской эконометрии: малейшее движение молекулы имело свою меру и было подчинено единой идее, осуществлявшейся четко и последовательно. Неупорядоченность мира была преодолена в такой степени, которая и не снилась почитателям «великого порядка». «Коммуна» Пойпаэт производила, например, довольно большие излишки риса. Но вся местная продукция немедленно отправлялась на районные склады, и лишь оттуда рис поставлялся в «коммуну» для того, чтобы обеспечить питанием ее жителей. Двукратная перевозка одного и того же продукта представляется расточительством, но это лишь в том случае, если признавать существование единой, а значит, капиталистической по своей сути меры стоимости. Система же, в которой идеология полностью заменяет экономику, таких понятий вообще не знает. Это был прямой товарооборот, стоявший вне всяких законов нормальной экономики, бухгалтерского учета и критериев логики. Деньги и впрямь были больше не нужны: чтобы вести такое хозяйство, вполне достаточно знать четыре действия арифметики.

Два или три раза в год «коммуна» Пойпаэт бесплатно получала партии белья и одежды, иногда весьма элегантной, которую привозила армия из оставшихся без владельцев городских лавок. Вероятно, поэтому в пномпеньских магазинах мы видели все, какие есть на свете, товары — кроме одежды и тканей.

Никаких других потребностей жителям «коммуны» иметь не полагалось. Пользоваться обувью было запрещено. Промышленные товары, вроде часов или швейных машин, считались абсолютным излишеством. Мыло с успехом заменял щелок, зубную пасту — бетель.

Сорока четырех месяцев мало, чтобы выветрить из человеческих мозгов память о том, что деньги когда-то существовали. Но этого срока достаточно, чтобы само понятие владения чем-либо, а также определение имущественного положения по наличию вещей или их денежного эквивалента были в сознании народа полностью скомпрометированы. Не случайно в Пномпене никто не покушается на товары, которые в других местах являются предметом соблазна. Потому, вероятно, в Кампучии замерла всякая экономическая жизнь, даже такая, которая существует еще в обществе, находящемся на краю гибели.

Среди возвращавшихся крестьян нам несколько раз попадались женщины с ожерельями из старых индокитайских пиастров, изъятых из обращения сорок девять лет назад. Это небольшие кружочки из скверной бронзы, продырявленные так, чтобы их можно было нанизать на нить. Металл, из которого они сделаны, почти ничего не стоит. Ценность их, в сущности, равняется нулю. Ожерелья из старых пиастров выполняли, по-видимому, какую-то психологическую функцию — совершенно абстрактную, не связанную ни с какой реальностью.

CXLIV. В двухстах метрах от банка пролегала незаметная узкая улица, угол которой был наполовину прикрыт раскидистой листвою баньяна. Я машинально повернул туда, и через минуту пришлось зажмурить глаза.

По обеим сторонам тянулись ювелирные мастерские и лавки торговцев серебром, без дверей и витрин, как принято в Азии, зиявшие широкими ямами темных помещений. Их было около сорока, одна подле другой. У стен валялись сорванные и поломанные вывески. Когда-то здесь продавали богатым туристам знаменитые серебряные изделия работы кхмерских мастеров, неизменно красивые, почти не стилизованные, тщательно отделанные вручную посредством той техники, которой восхищались столетия назад.

Улица буквально засыпана серебром. Мостовая и тротуары покрыты тысячами, может, даже десятками тысяч ваз и тарелок, различных чаш и сосудов. Кованые подсвечники, богато оплетенные орнаментом, литые фигурки задумчивых слонов и львов, полированные лбы кхмерских демонов, которые развешивались в домах побогаче в качестве то ли амулета, то ли украшения. Тяжелые рулоны тонкого листового серебра высочайшей пробы, палочки серебряного припоя, мотки серебряной проволоки, серебряные уши, серебряные ноги, серебряные крышки и подставки. И опять сваленные беспорядочной грудой, раздавленные и помятые чаши, кубки и потиры.

Куда ни глянь — ничего, кроме серебра. Его мягкий темно-серый блеск торжественно освещал улицу, сглаживая тьму опустелых лавок. Передо мной валялось примерно пять, а может, и семь тонн серебра, правда, не самой высокой пробы, но все-таки серебра, которое в Азии было временами даже более редким, чем золото.

Я пошел вдоль мостовой. Хруст помятого металла оглушал, временами переходил в напев, повторяемый эхом, подобный нежному звону небольшого церковного колокола.