Адмирал Колчак - Валерий Поволяев

Разведка вернулась через два часа. Руководил ею старый, с седыми висками и лицом, изрезанным морщинами, прапорщик – бывший хабаровский лесозаготовитель. Он сунул голову в палатку лейтенанта, стер рукою морось со щек, стряхнул ее на землю.

– Поздравляю с удачной стрельбой!

– Ну что там?

– Японский обоз заблудился, вылез на перевал не в том месте, батарея его накрыла. Любо-дорого посмотреть, как накрыла. Пара снарядов точно легла в цель – прямое попадание. Одну лошадь, разорванную пополам, даже забросило на десятиметровый камень. Вот силища!

Колчак приподнял клапан над вшитым в ткань палатки жестким квадратом окна – погода не улучшалась, с неба все так же падала густая морось, облака продолжали жаться к земле. Пахло горелым.

– А горит что?

– В распадке сибирский стрелковый полк остановился на привал, кашу мужики варят. – Прапорщик снова стер со щек противную влажную налипь. – Пока сходили к привалу – вымокли до нитки.

– Ведите разведчиков к повару, там вас и обсушат, и накормят, и обогреют. – Поймав вопросительный взгляд прапорщика, Колчак добавил: – И по чарке водки выдадут. Идите, я уже дал распоряжение.

Сильная боль пробила его тело насквозь, у Колчака перехватило дыхание, он мазнул рукой по воздуху, словно собирался за что-то ухватиться, чуть не застонал... Но не застонал, одолел боль. На лице его ничего не отразилось. Это ему удалось, прапорщик-разведчик кинул к козырьку мокрой фуражки ладонь и задом выбрался из палатки. Колчак застонал, ухватился рукою за поясницу, сжав зубы, качнулся всем корпусом, помассировал пальцами задубевшую, ничего не чувствующую кожу, потом качнулся в обратную сторону, назад, затем снова вперед, заваливаясь на колени и приникая к ним лицом.

Конечно же, Колчак знал, что приступы ревматизма бывают оглушающими, но чтобы боль так резко, так люто, так безжалостно выдирала из тела жилы, жгуты нервов, кости, рвала мышцы – нет; такое даже описать нельзя.

Снадобье, которое он купил у китайца-знахаря, помогало лишь первое время – две, две с половиной недели, а потом целебная сила вонючей мази угасла. Колчак оставался со своей болью один на один.

Он застонал.

Начался очередной приступ.

Боль пережала горло, перед глазами заскакали яркие электрические блохи. Он напрягся, стараясь выбраться из тесного обжима боли, прислушался к самому себе – дыхание со свистом вырывалось у него изо рта, из ноздрей, из горла, стона же не было, стон оставался в нем самом, возникал и гаснул внутри.

Колчак, судорожно вытянувшись, словно кто-то старался выдернуть из его спинного хребта нитку мозга, ломал позвонки, ребра, хватая влажным ртом воздух, повалился на пол, на мгновение потерял сознание, но очень быстро пришел в себя. Попробовал подползти к баулу – попытка ему не удалась, боль вновь электрическим разрядом пробила его тело, оглушила, и перед Колчаком опять угас свет.

В бауле оставалось полбанки пахучего змеиного снадобья. Хоть и перестало оно помогать, не снимало боли, но малое внутреннее облегчение все-таки приносило, рождало мысль о том, что становится легче, и Колчак, обманываясь, заставлял самого себя верить этому. И если обман удавался, ему действительно делалось легче.

Очнувшись, он закусил зубами губы, сделал легкое, очень осторожное движение рукой, будто веслом загреб воду, боль не замедлила возникнуть вновь, покатилась на него стремительным испепеляющим валом, и Колчак, поджидая ее, замер, зажал в себе дыхание. Боль, подкатившись к нему, затихла – не хватило силы. Колчак выждал несколько минут и предпринял новую попытку добраться до баула, и эта попытка ему удалась: Колчак подскребся по полу к баулу.

Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь к самому себе, к свистящему своему дыханию – надорванные взвизги, слава Господи, пропали, – к биению сердца, к громким толчкам, разламывающим виски, потом потянулся к баулу и вслепую зашарил в распахнутом нутре.

Банку он нашел скоро – помня о прошлых приступах, не прятал ее далеко, сдернул пергаментную нахлобучку, перехваченную резинкой, подцепил пальцами немного мази и, задрав на спине форменную черную куртку, пришлепнул к коже вязкий комочек, разровнял его, за первым комочком раздавил второй...

Непонятно, что произошло, кто помог – мазь начала действовать, – видимо, сработало самовнушение, приступ скоро прошел.

Некоторое время Колчак неподвижно лежал на полу, прислушиваясь к боли, так внезапно родившейся в нем и так же внезапно угасшей, словно не веря в то, что все кончилось. Боль не возникла, и он, кряхтя, как старик, поднялся с пола. Оглушенно помотал головой, облизал мокрые губы.

Распах палатки дернулся, внутрь, возбужденно блестя глазами, всунулся мичман Приходько.

– Александр Васильевич, вы уже знаете, что японцев на перевале накрошили, как капусты...

– Велика заслуга, – глухо и недовольно проговорил Колчак, – слепая стрельба, случайные попадания...

– Но за такую стрельбу награждают орденами.

– Я бы не стал делать таких глупостей.

Приходько звонко рассмеялся:

– Критикуете государя, Александр Васильевич? Это попахивает революцией!

Колчак позавидовал беспечному смеху, молодости мичмана, наивному блеску глаз, тому, что все у Приходько впереди. Если, конечно, его не покалечит война. Война и смерть непредсказуемы.

– И не думаю критиковать, – сказал Колчак, – не мое это дело. Не имею права.

Мичман, вглядевшись в его лицо, встревожился, едва приметные светлые брови высоко взлетели:

– С вами ничего не случилось, Александр Васильевич?

– А что со мною должно случиться? – осторожно поинтересовался Колчак.

– Собственно, ничего... Лицо вот только...

– Ну и что?

– И ваше лицо это, и не ваше в ту же пору.

– Случилось, – немного поколебавшись, признался Колчак – сделал он это совершенно нежданно для себя, бесшумно втянул сквозь зубы воздух, проверяя, проснется ли в нем боль, боль не проснулась, и он сделал решительный выдох. Потом – вдох.

Отпустила боль. Но эта уступка может быть обманной, ревматизм тем и плох, что его никогда не поймаешь за «руку», он может спрятаться, залечь там, где его никогда не обнаружишь, – в костях, либо забраться в самую душу, а потом внезапно выпрыгнуть из засады, оглушить, смять, заставить человека завыть от боли, – такое, собственно, с Колчаком уже бывало не раз.

– Что случилось? – еще больше встревожился мичман.

Колчак поморщился.

– Ревматизм прихватил. Очередной приступ, – сунулся в карман куртки, достал оттуда платок, вытер им лоб и влажные губы. – Дай бог, чтобы вас миновала эта участь, мичман.

– Больно? – В голосе Приходько послышались сострадающие нотки.