История Энн Ширли. Книга 3 - Люси Монтгомери

— А я думал, что младенец кричит с утра до вечера, — сказал Джим, протягивая Марилле палец, за который та не замедлила радостно ухватиться. — Берти Друк мне так говорил.

— Ничего удивительного, что у Друков дети вопят целыми днями, — отрезала Сьюзен — От одной мысли, что родился Друком, уже взвоешь. Но наша Марилла родилась в Инглсайде!

— Мне так жалко, что я не родился в Инглсайде, — грустно вздохнул Джим. Этим его часто дразнила Ди.

— Тебе не скучно жить в этой дыре? — как-то снисходительно спросила Энн одна из ее одноклассниц по Куинс-колледжу, которая жила в Шарлоттауне.

Скучно! Энн чуть не засмеялась в лицо посетительнице. Скучно жить в Инглсайде? Когда с каждым днем появляется что-то новое в малышке… когда сюда скоро приедут Диана, и Элизабет, моя маленькая соседка из Саммерсайда, и Ребекка Дью… когда у Джильберта на руках миссис Эллисон, у которой такая болезнь, которой болели только три человека за все время существования медицины… когда Уолтер в этом году пойдет в школу… когда Нэнни выпила целый флакон духов с материнского туалетного столика — они все были в ужасе, но с ней ничего не сделалось… когда на заднем крыльце чья-то черная кошка принесла неслыханное число котят — целых десять штук!., когда Джефри захлопнул дверь в ванной и никак не мог оттуда выбраться… когда Шримп вздумал поваляться в клейкой бумаге для мух и облепился ею с головы до ног… когда тетя Мария, отправившись глубокой ночью бродить по дому со свечой, потому что ей показалось, что пахнет дымом, каким-то образом ухитрилась поджечь гардину и своими душераздирающими воплями подняла на ноги весь дом. Нет уж, у них в доме не соскучишься!

Да, тетя Мария все еще жила в Инглсайде. Время от времени она говорила жалким голосом: «Когда я вам надоем, так и скажите, и я уеду. Я привыкла жить одна». На это, разумеется, можно было дать только один ответ, и, конечно, Джильберт каждый раз говорил, что она может у них жить, сколько ей захочется. Но надо сказать, что он это говорил уже не так радушно, как раньше. Родственники родственниками, но даже доктор начинал понимать, что от тети Марии хорошо бы избавиться, но не мог придумать, как это сделать. («Одно слово — мужчина!» — насмешливо заметила бы миссис Корнелия.) Один раз он даже осмелился намекнуть ей, сказав, что дом, в котором никто не живет, потихоньку приходит в упадок, с чем тетя Мария с готовностью согласилась и сказала, что подумывает: не продать ли свой дом в Шарлоттауне?

— Прекрасная мысль, — одобрительно отозвался Джильберт. — А у нас тут как раз продается очень миленький коттедж… Один мой приятель уезжает в Калифорнию. Он очень похож на тот, в котором живет миссис Сара Ньюмен и который вам так понравился…

— Да, но она живет там одна, — вздохнула тетя Мария.

— Ей нравится жить одной, — с надеждой в голосе сказала Энн.

— А я не могу понять человека, которому нравится жить одному, Анни, — ответила тетя Мария.

Сьюзен с трудом сдержала стон.

В сентябре у них неделю гостила Диана. Потом приехала Элизабет… которая уже не была маленькой, а превратилась в высокую стройную красивую девушку. Ее отец опять возвращается в Париж, и она будет вести там у него хозяйство. Они с Энн подолгу гуляли по берегам бухты, возвращаясь домой под тихими зоркими сентябрьскими звездами. Они без конца вспоминали жизнь в «Звонких Тополях» и карту волшебной страны, которую Элизабет бережно хранила и с которой не собиралась расставаться до конца своих дней.

— Куда бы я ни приехала, я первым делом вешаю ее на стену в своей комнате, — сообщила она.

Но вот как-то ночью задул холодный ветер, и все вдруг заметили, что лето на исходе. Пришла осень.

— С какой это стати осень началась так рано? — оскорбленным тоном спросила тетя Мария.

Но и осень была очень красивой. В Лощине цвели астры, а дети рвали душистые плоды с яблонь. Небо нежно серебрилось, и по нему проносились темные стаи улетающих птиц. Дни становились короче, и с бухты на берег наползали змейки тумана.

С давно обещанным визитом приехала Ребекка Дью. Она хотела побыть в Инглсайде неделю, но ее уговорили остаться на две. Больше всех ее уговаривала мисс Бейкер, которая с первой минуты открыла в Ребекке Дью родственную душу, возможно, потому, что они обе любили Энн и терпеть не могли тетю Марию.

И вот в один стылый осенний вечер, когда за окном дождь шуршал по палым листьям, а ветер завывал под крышей, Сьюзен излила все свои горести сочувственно слушающей ее Ребекке Дью. Доктор с женой уехали в гости, детей Сьюзен уложила спать. А тетю Марию, слава Богу, мучила мигрень, и она рано удалилась к себе, стеная, что ей «словно железный обруч сжимает голову».

— Я так скажу — если съесть на ужин столько жареной ставриды, то поневоле заболит голова, — начала Ребекка Дью, удобно устроившись в кресле и положив ноги на край открытой духовки. — Я, конечно, тоже ела рыбу… потому что так, как вы, мисс Бейкер, рыбу жарить никто не умеет — но я же не съела четыре куска!

— Мисс Дью, дорогая, — сказала Сьюзен, опуская на колени вязанье и умоляюще глядя в черные глаза Ребекки, — за то время, что вы у нас гостите, вы, конечно, поняли, что за человек Мария Блайт. Мисс Дью, дорогая, я чувствую, что вам можно довериться. Разрешите излить вам свою душу.

— Конечно, мисс Бейкер.

— Эта женщина приехала к нам в конце июня и, по-моему, она намерена остаться здесь на всю жизнь. Ее ненавидят все в доме… даже доктор, как он это ни скрывает, терпеть ее не может. Но мистер Блайт считает, что родственников надо привечать и что кузину его отца нельзя выставить из дому. Сколько раз я просила миссис доктор сказать мужу, что она больше не намерена терпеть в доме Марию Блайт. Но у нее доброе сердце… и мы ничего не можем поделать, мисс Дью… абсолютно ничего.

— Моя бы воля, — призналась Ребекка Дью, которая сама уже выслушала от тети Марии не одно обидное замечание, — я бы высказала ей всю правду в глаза, что бы там ни говорили про законы гостеприимства.

— Да и я нашла бы что ей сказать, мисс Дью, если бы не знала свое место. Но я ни на минуту не забываю, что я не хозяйка в этом доме. Иногда я спрашиваю сама себя: «Сьюзен Бейкер, долго ты будешь позволять вытирать о себя ноги, как о половую тряпку?» Но вы же понимаете, что у меня связаны руки. Я не могу покинуть миссис доктор, и я не имею права добавлять ей забот, ссорясь с Марией Блайт. Так что придется терпеть. Потому что я живот готова положить за доктора и его жену. Как мы хорошо жили, пока она сюда не заявилась! А сейчас нам всем тошно, и, не будучи предсказательницей, я не знаю, чем все это кончится, мисс Дью. Вернее, могу предсказать, что мы все загремим в сумасшедший дом. К чему только она не придирается! Каждый день придумывает сотни жалоб. Укус одного комара можно стерпеть, мисс Дью, но представьте себе, что их миллионы!

Ребекка Дью представила себе миллионы комаров и скорбно покачала головой.

— Она все время учит миссис доктор, как ей надо вести дом и что ей надо надевать. За мной следит неусыпно, а про детей говорит, что они не ладят друг с другом. Но вы же сами видели, мисс Дью, что наши дети никогда не ссорятся — почти никогда…

— Дети у вас замечательные, мисс Бейкер.

— И вечно-то она бродит по дому, подслушивает разговоры и сует нос в то, что ее не касается…

— Я сама ее за этим застала, мисс Бейкер.

— И вечно она на всех обижается и ноет, но никогда не обижается настолько, чтобы от нас уехать. Сидит с эдаким несчастным видом, а бедная миссис доктор не знает, как ее умаслить. Все не по ней. Если окно открыто, она жалуется на сквозняк. Если закрыто — говорит, что ей не хватает свежего воздуха. Не любит лука… даже запаха не выносит. Тошнит ее, видите ли! И миссис доктор запретила мне класть в кушанья лук. А я вот что скажу — может, это и плебейский вкус, но мы в Инглсайде любим еду с луком.

— Я сама во все кладу лук, — призналась Ребекка Дью.

— Кошек она тоже не выносит. От них у нее, видите ли, мурашки по коже идут. Даже если она ее не видит, но знает, что в доме есть кошка. Бедняжка Шримп уже не смеет носа в доме показать. Я сама никогда особенно не любила кошек, но все же считаю, что и они имеют право на существование. Только и слышу: «Сьюзен, не забудь, что я не ем яиц!» «Сьюзен, может, кому-нибудь и нравится перестоявшийся чай, но я к числу таких людей не принадлежу». Перестоявшийся чай, мисс Дью! Да когда в жизни я кому-нибудь подавала перестоявшийся чай?

— Я и представить себе этого не могу, мисс Бейкер.

— Если есть вопрос, которого лучше не задавать, она обязательно его задаст. Она ревнует доктора к его собственной жене — почему, дескать, он жене рассказывает о своих делах раньше, чем ей? И всегда допрашивает его о пациентах. А он этого просто терпеть не может, мисс Дью. Доктор должен уметь держать язык за зубами, вы сами это прекрасно понимаете. А какие она закатывает сцены из-за того, что боится пожара. «Сьюзен, — говорит как-то мне, — надеюсь, ты не разжигаешь огонь с помощью минерального масла? И не разбрасываешь по дому жирные тряпки? Они самовозгораются. Тебе понравится смотреть, как горит этот дом, зная, что беда произошла по твоей вине?» Ну, мисс Дью, тут я над ней посмеялась. В ту же ночь она подожгла свечой гардины и вопила как зарезанная. И это как раз когда бедный доктор, не спавший две ночи, наконец уснул! И представьте — каждое утро она является ко мне в кладовку и пересчитывает яйца — вот это меня злит больше всего! Знали бы вы, чего мне стоит сдержаться и не сказать: «Заодно уж и ложки пересчитайте». Дети ее, конечно, ненавидят. Миссис доктор измучилась, стараясь их сдерживать. А однажды мисс Блайт посмела дать Нэнни пощечину — когда дома не было ни доктора, ни его жены — и всего лишь за то, что девочка назвала ее миссис Мафусаил — это она от Кена Форда услышала.