Запомни, ты моя - Любовь Попова

— Ну не скажи, бегала ты бодро. Еле угнался. Но рассказывать я особо не умею. Лучше покажу. Только в бардачке возьми сэндвич. Сегодня поесть мы уже не успеем. И позвони Никите. У меня уже телефон горячий от его звонков, — протягивает он мне аппарат, а я беру дрожащими руками. Что бы Юрий не говорил, но чудо есть. Ведь пол часа назад я уже не верила, что смогу услышать голос любимого. Но перед тем, как ответить на входящий, поднимаю взгляд.

— А он знает о том, что вы мне собираетесь показать?

— Нет, семью я в это дерьмо не втягивал.

Глава 44. Алена

— Алена? — Никита почти сразу отвечает на звонок.

— Как ты догадался, что звоню именно я? — наверное, хочется услышать сейчас, что между нами даже на таком расстоянии есть связь, но Никита более приземлен.

— Папа как раз ехал, сказал, что перезвонишь уже ты. Как ты? Тебя не тронули?

— А если бы тронули? — просто вот интересно, как бы он повел себя, изнасилуй меня эти два борова. Никита вздыхает, бормочет что-то типа: «начинается»

— Я люблю тебя любой. Даже если бы над тобой надругалась рота солдат.

Представленный ужас вызывает только смешок на фоне глупой паники, но мне приятно, что он говорит вот так. Потому что ему веришь безоговорочно.

— Надеюсь, это не твоя сексуальная фантазия? Потому после такого вряд ли кто-то выживет.

— Моя фантазия — это ты. Сейчас разберусь с делами и приеду ее осуществлять.

Юрий рядом хмыкает, и я спешу закончить разговор. Не при нем же. Но он все равно хохочет, и я невольно улыбаюсь. Кажется, что вот теперь точно все будет хорошо. Если даже Юрий не злится на меня, то переживать больше не о чем.

Мы еще долго едем по трассе, пару раз останавливаемся, чтобы сходить в туалет, еще раз, чтобы поесть. Но уже через три часа приезжаем к огромному складу с эмблемой голубой птички. Я не помню это место, но кажется, что я здесь уже была.

— Это оно?

— Оно самое. После того, как Никиту спасли, эту фирму закрыли, но я восстановил ее.

— Как?

— Мне доверяют, раз я такой хороший.

Фыркаю и выхожу из машины размять ноги. Ну и еще в подробностях посмотреть, что делают с детьми. Надо ли говорить, насколько ужасно с ними обращаются. И мне хочется рвануть туда, набить морду каждому, даже тому хряку с простреленной ногой. Остается только надеяться, что они не педофилы, потому что девочек, которых они заталкивают в большой фургон синей почтовой машины, очень много.

Юра тормозит меня, потянув на себя.

— Такая же порывистая как Никита. Именно поэтому он не в курсе. Вряд ли бы смог сдержаться.

— А вам все равно?! Им же больно! Страшно! Они растеряны и не знают, что с ними будет дальше.

— Они живые, не изнасилованные, относительно здоровые, — рубит Юра, остро на меня взглянув. — А самое главное, я знаю, что с ними будет дальше. Поехали за фургоном.

Прежде, чем отправиться к машине, он идет к боровам и с отвращением с ними прощается. Ветер доносит до меня, что деньги они получат, как обычно, на свои карты.

Я уже тороплюсь в машину и прыгаю туда прежде, чем Юра сядет. В нетерпении меня потряхивает, хочется кричать: «Быстрее, быстрее, а если мы их упустим!». Но Юра спокоен, как скала, об которую то и дело бьются волны. Наверное, и Никита когда-нибудь станет вот таким, степенным, ведущим машину одной рукой и уверенным, что каждый его поступок правильный.

— Расскажешь, как тебе жилось в детском доме?

Я удивленно моргаю, но с ходу выдаю историю о том, какие были условия проживания. О том, как могли лишить еды на сутки, о том, что греться приходилось газетами, о том, что разбитые окна не чинились несколько месяцев, о том, как дети умирали от пневмонии, потому что никто даже не думал, что это не обычная простуда. Там действительно приходилось выживать.

Юра кивает на каждое мое предложение, рассказывая вдруг похожую историю своего детства. Только гораздо жестче.

— Когда я вырос, когда стал искать пути заработка, я сразу понял, что если у тебя нет бабла в этой стране, если нет связей, то ты дерьмо под ногами чиновников. Для них люди мусор. Какой-то они перерабатывают, какой-то пускают в утиль. Но самое главное, даже мусор можно продать.

Кожа леденеет, потому что дальше слушать все страшнее, как будто ступаешь за черту, где кончается свет, и начинается мгла.

— Дети самый выгодный товар. А славянские дети, — кивает он на меня, — даже еще со светлой кожей, самый ходовой. Бездетные родители, бордели, извращенцы. Все очень хотят оторвать себе кусок мяса, потому что в любой другой стране дети защищены законом, а наши никто.

И, разумеется, наше правительство не может не навариться на этом. Дошло до того, что обычных родителей могут лишить прав на совершенно здорового ребенка, если они якобы с ним жестоко обращаются. Например, дает под зад ремнем. И все только ради денег. Весь мир крутится вокруг них.

Да, да, да. Все так. Вся неприкрытая фиговым листиком правда о том, как много в мире уродов, которые в лепешку разобьются, только чтобы удовлетворить свои низменные инстинкты. И не важно насколько они страшные. А если ты девочка без рода, документов, просто душа на продажу, то остается либо в проститутки, либо нарываться на побои и сбегать в неизвестность.

— И зная все это, — выговариваю дрожащим голосом. — Вы стали делать то же самое. Вы стали частью этой гнилой системы!

Юра кивает, не став отрицать очевидное, но тут же говорит, пока я не начала колотить его руками.

— Самое интересное, что любая система работоспособна, если не начинает гнить изнутри. Как растение. Поначалу это можно не заметить, но любое растение гибнет, если сгнил корень.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍— Вы корень? — доходит до меня как-то резко, выстрелом. Грубо и ясно.

Мы подъезжаем к небольшому белому зданию,