Бог войны и любви - Елена Арсеньева

«Часа два лежал?! Чего же ты, пакость, крика не поднял, чего ж ты жизнь свою жалкую спасал, а не барина предупреждал? Теперь-то ведь уж поздно!» — едва не выкрикнула возмущенная Анжель, но ее опередил отчаянный вскрик Матрены Тимофеевны:

— Со скотных дворов огородами?! Французы? Но там ведь тайные тропы, тех, кто их знает, — раз-два и обчелся! Не померещилось тебе, Лукашка?!

— Ну вот, нашла время обиду чинить! — рассердился мужичок. — Что я, порченый, чтоб мне всякие страхи мерещились?

— Да ведь только малодушные следуют пословице: у страха глаза велики, — усмехнулся князь. — А Лука наш — ого-го! Аника-воин! Удалец! Так ли?

Лукашка застенчиво повел плечом:

— Удалец не удалец, Аника или Еруслан Лазаревич — это уж как скажете, барин, на то ваша воля господская, хоть я и запоздал с упреждением, а все ж таки к ворогу в ножки не кинулся с криком-жалобой, мол, поджигатель наш барин и шпион!

Князь и Матрена Тимофеевна молниеносно переглянулись, а потом барская мамка крепко зажмурилась и тяжело оперлась о стол:

— Продал, продал он дьяволу свою черную душу!

— Да, — медленно проговорил молодой князь, — такого я не ждал от Павла. Ясно, что кто-то свой продал, иначе не выйти бы французу на наши охотничьи тропы. Но чтобы Павел!..

— Да что вы болтаете! — не выдержала Анжель. — Если подошли враги, нужно уходить!

— Она права, права! — попыталась совладать с собой Матрена Тимофеевна. — Ведь если попадешься им — не помилуют!

— Пока я нужен хоть кому-то на свете, я не решусь умереть, — светло взглянул на нее князь. — Беги, оденься потеплее, мамушка. И для барыни прихвати шубку, шальку да вниз теплое. А ты, Лукашка, готовь саночки легкие, бегом!

Дворовые послушно кинулись в двери, а князь обернулся к Анжель:

— Со мной пойдете?

Анжель заломила руки:

— Да вы что? Подходят мои соотечественники, а вы желаете, чтобы я… Поймите: у меня своя жизнь, я не та, кого вы любите.

— Говорят: «Стоит русскому пожелать, и город взлетит на воздух!» Верно, это легче, чем понять вас, хотя сего я желаю всем сердцем и умом.

Анжель чувствовала, что ежесекундно готова заплакать от того, что он говорил, от самого звука его голоса:

— Уж и не знаю, кто вы и что у вас на сердце, однако же вы прочно усвоили набор расхожих истин, коими сейчас тычете мне в глаза. Ежели вы француженка, то и должны быть с французами! Глупость какая! Чего ради? Ради голода, холода, мучений, безвестной, жалкой кончины в дебрях российских? Ради насилия, оскорбления от таких же ничтожеств, которые делали на вас ставки в церкви? А, черт… — Он осекся и резко отвернулся к окну, откуда по-прежнему доносились выстрелы.

Анжель покачала головой. Ну и дела… Когда князь смотрит на нее, она вся тает, горит, едва справляется с собой, чтобы не липнуть к его рукам, словно податливый воск… И только злость ей помощница. Все силы душевные направила она сейчас, чтобы взлелеять эту злость в себе, чтобы вспомнить: сей князь ходит шпионить в полки французов, а потом отсиживается в этом заповедном уголке. В это же время, сообразуясь с его сведениями, казаки и партизаны налетают на измученных, оголодавших отступающих, налетают внезапно и свирепо. Сообразуясь с его сведениями, русская артиллерия обрушивает на этих несчастных беспощадный огненный град. Она вспомнила, как умолял о смерти Фабьен, — и только и могла, что тихонько вздохнуть от боли в сердце. На руках у этого человека столько крови, и он вчера обнимал ее этими руками! Теперь и она вся в той крови.

Анжель вдруг осознала, что он стоит напротив, что-то быстро говорит, а в глазах такая тревога, такая нежность:

— Я сын своего отечества, — наконец дошли до ее слуха его слова, — а потому жизнь моя и силы ему принадлежат. Не судите…

— Вы, кажется, только что упрекали меня в употреблении расхожих истин? — ядовито перебила Анжель. — А что же я слышу от вас? И позвольте добавить еще одну истину, которая вам не по сердцу придется, ибо такого вы от женщины слышать не привыкли: я вас видеть больше не желаю, и коли вы человек чести, ежели шпион может быть человеком чести, — подлила она яду до краев, — то умоляю отпустить меня к соотечественникам. Клянусь, что ни слова не скажу про ваше ремесло. Вам же лучше бежать, пока еще есть время. А не отпустите меня — я и сама уйду.

— Это мы еще посмотрим! — выкрикнул князь, хватая ее за руку и рывком привлекая к себе. — Уйдешь? Сама от меня уйдешь?! Да ты можешь напридумывать все что угодно, ты можешь выдерживать эту непонятную роль, поддаваться этому пагубному заблуждению, но разве тело твое забудет меня? Разве сердце твое будет лгать?

Он не договорил, припав к губам Анжель, и та едва не потеряла сознание от неистового влечения к этому человеку. Какие-то синие звезды кружились перед ее глазами, она слышала плеск волн, ее опаляло солнце, где-то заливались жаркими трелями кузнечики, а ноздри трепетали от запаха цветущей смородины. Эти призрачные ощущения делались с каждым мгновением все острее, все отчетливее, теперь Анжель уже не сомневалась, что когда-то испытала их наяву, и князь молодой был связан с ними неразрывно. «Неужели вправду мы знали друг друга прежде?» — проплыла трезвая мысль, но тут же растворилась в шквале страсти, нахлынувшей на Анжель. Сквозь складки тяжелых юбок она ощущала его восставшую, желающую ворваться в нее плоть, руки его безумствовали, метались, терзали ее грудь…

— Господи помилуй! — Чей-то внезапный крик нарушил очарование, и князь выпустил Анжель так внезапно, что она рухнула в кресло, оказавшееся весьма кстати рядом, не то упала бы прямо на пол!

— Беда на пороге, а они?! — возопил голосом Матрены Тимофеевны ворох шуб и платков, чудилось, сам вбежавший в комнату, а потом ворох сей был брошен на Анжель, и она увидела князеву мамку, которая принялась одевать молодую женщину с неимоверной быстротой, яростно ворча: — Охальник! Потаскун! Гуляка разборный! Чего стал, как твой хрен? А ну, одевайся, не медли!

Анжель безвольно, будто кукла, подчинялась ее сильным рукам, а князь, усмехнувшись:

— Проворному недолго снаряжаться! — накинул на себя бекешу и, быстро склонившись над женщинами, сгреб их обеих двумя руками, крепко прижал к себе, осыпал быстрыми, жаркими поцелуями: — Вы — все, что мне в жизни дорого. Сбереги ее, мамушка, и себя сбереги, что бы ни было. Знаю, многого вдруг сделать нельзя, и время наше таково, что добрым людям остается только одно правило: не угашайте духа! Ежели Бог не совсем еще нас оставил, может быть, эта мрачная туча пронесется мимо, прощайте — и храни вас Бог!

Еще раз крепко поцеловав Анжель и Матрену Тимофеевну, он кинулся к двери… но тотчас отошел медленными, тяжелыми шагами на середину комнаты. Прямо в грудь ему упирался штык, примкнутый к ружью, которое крепко сжимал в руках французский солдат. Глаза незваного гости горели таким торжеством, и был он так упоен удачею, что даже не заметил двух женщин, сжавшихся в углу, а тем более не заметил, как Матрена Тимофеевна, прижав к себе Анжель, бесшумно скользнула в щель между двумя тяжелыми бархатными шторами. Женщины оказались в пыльном, синем полумраке.