Ухищрения и вожделения - Филлис Джеймс

Он спросил, чувствуя себя совершенно несчастным:

— Но зачем? Зачем это нужно? Они же не станут подозревать тебя. Просто не могут. Об этом даже подумать смешно. У тебя с Хилари были прекрасные отношения. У тебя со всеми на станции прекрасные отношения. Если кто меньше всего и заинтересует полицию, так это ты. И мотива преступления у тебя никакого нет.

— Как же нет? Я всегда терпеть ее не могла, а отца ее по-настоящему ненавидела. Ведь это он разорил мою мать, из-за него она проводит последние годы жизни в бедности. Из-за него я не имела возможности получить приличное образование. Я всего-навсего секретарша, по сути — просто машинистка-стенографистка, и никем иным мне никогда уже не стать.

— Ну, я всегда считал, что ты можешь стать кем угодно, стоит только захотеть.

— Без образования? Ну, хорошо, я знаю, можно было бы получить грант. Но мне необходимо было поскорее окончить школу и начать зарабатывать. И дело не только во мне. Дело еще и в том, как Питер Робартс обошелся с моей матерью. Она ему доверяла. Она вложила все свои деньги, все, что отец оставил, в эту его компанию по производству пластика. Я ненавидела его всю жизнь. А из-за него и ее тоже. Но если у меня будет алиби, все кончится раз и навсегда. Нас оставят в покое — и тебя, и меня. Надо только сказать, что мы были вместе, и дело с концом.

— Да не могут же они считать то, как отец Хилари поступил с твоей матерью, поводом для убийства. Это неразумно. И все это случилось так давно.

— Если речь идет об убийстве человека, никакой повод не может быть разумным. Людей убивают по самым невероятным причинам. А у меня к тому же какой-то пунктик в отношении полиции. Я знаю: это совершенно необъяснимо, но со мной так было всегда. Потому я и осторожничаю так всегда, когда машину веду. Знаю, что настоящего допроса просто не выдержу. Полиции до смерти боюсь.

Она и правда боялась полиции, вспомнил Джонатан, словно за соломинку хватаясь за очевидное, как будто эта правда могла как-то узаконить ее просьбу. Она маниакально боялась превысить скорость, даже когда дорога была совершенно свободна, никогда не забывала пристегнуть ремень безопасности, тщательно следила за состоянием машины. А еще он вспомнил, как недели три назад, когда она делала покупки в Норидже, у нее вырвали сумочку, и Кэролайн — как он ни настаивал — отказалась заявить об этом в полицию. Он помнил, как она сказала: «Нет никакого смысла, ее ведь все равно не вернут. Мы только зря отнимем у полицейских время. Пускай пропадает. В ней и было-то не так уж много». Он вдруг подумал: «Господи, да я же проверяю, правду ли она говорит, сверяю каждое слово». И чувство неимоверного стыда, смешанного с жалостью к ней, завладело им целиком. До него донесся ее голос:

— Ну что ж, я слишком многого требую. Я знаю, что такое для тебя правдивость и честность, знаю твою бойскаутскую приверженность догматам христианской религии. Я прошу тебя пожертвовать высоким мнением о самом себе. А такое вряд ли кому бывает по душе. Мы все стремимся сохранить самоуважение. А твое, по всей видимости, основано на убеждении, что ты морально гораздо выше, чем мы все. Только, по-моему, ты лицемеришь. Говоришь, что ты меня любишь, но солгать ради меня не соглашаешься. А ведь это не такая уж страшная ложь. И никому не причинит вреда. Но ты не можешь. Это идет вразрез с твоей верой. Однако твоя вера, твоя драгоценная религия не помешали тебе отправиться со мной в постель, не правда ли? А я-то полагала, что христиане слишком чисты для случайных связей.

«Случайные связи». Каждое слово било наотмашь. Это была не яростная, режущая боль, но тупая и ритмичная, словно хорошо рассчитанные удары, не прекращаясь, били все в одно и то же больное место. Никогда, даже в самые первые, самые чудесные дни вместе, он не мог говорить с ней о своей вере. С самого начала она дала ему понять, что эта часть его жизни ей неинтересна, она не могла ни сочувствовать этому, ни отнестись с пониманием. И как мог он объяснить Кэролайн, что последовал за ней в ее спальню, не ощущая вины, потому, что его нужда в ней оказалась сильнее, чем его любовь к Богу, сильнее, чем чувство вины, сильнее веры. Его нужда в ней не требовала объяснений или оправданий — она сама была и объяснением, и оправданием. Как могло быть в этом чувстве что-то плохое, когда каждый нерв, каждая жилка его существа твердили ему, что оно естественно, правильно, даже священно?

Кэролайн сказала:

— Ну ладно. Оставим это. Я слишком многого требую.

Уязвленный ее презрительным тоном, он грустно ответил:

— Дело не в этом. Я вовсе не лучше. Не выше. И ты не требуешь слишком многого. Если тебе это так важно, конечно, я так и сделаю.

Она быстро взглянула на него, словно желая убедиться в его искренности, в готовности пойти ей навстречу. Джонатан услышал облегчение в ее голосе, когда она произнесла в ответ:

— Слушай, ничего страшного. Мы с тобой ни в чем не виноваты, мы же знаем это. И то, что мы скажем полицейским, вполне могло быть правдой.

Но тут Кэролайн допустила ошибку, и по ее глазам он понял, что и она понимает это.

— Могло быть, но ведь не было, — сказал он.

— Это так тебе важно? Важнее, чем мое душевное спокойствие, важнее, чем то, что, как мне казалось, мы испытываем друг к другу?

Ему хотелось спросить, почему ее душевное спокойствие должно основываться на лжи. Хотелось спросить, а что же на самом деле они испытывают друг к другу, что она испытывает к нему.

Кэролайн сказала, взглянув на свои часики:

— В конце концов, это будет и твое алиби. Это даже важнее. В конце концов, все на станции знают, как плохо она к тебе относилась после той передачи по местному радио. Устроил крестовый походик против атома, Христов воитель несчастный. Это, надеюсь, ты не забыл?

Грубость напоминания, нотки раздражения в ее голосе оттолкнули его. Он снова сказал:

— А если нам не поверят?

— Слушай, не стоит начинать все сначала. Почему это нам вдруг не поверят? Да и какое это имеет значение, если и не поверят? Они же не смогут доказать, что мы лжем, вот что самое важное. Да и, в конце концов, это же совершенно естественно, если бы мы были вместе. Мы ведь не вчера познакомились. Слушай, я должна вернуться в директорскую. Я с тобой свяжусь, но сегодня вечером нам лучше не встречаться.

Он и не предполагал, что они встретятся сегодня вечером. Сообщение о новом убийстве к тому времени уже передадут по местному радио, начнутся разговоры и перешептывания, и мама будет с нетерпением ожидать его возвращения с работы, горя желанием услышать самые свежие новости.

Но ему нужно было сказать Кэролайн еще кое-что, прежде чем она уйдет, и он ухитрился собрать все свое мужество, чтобы произнести:

— Я звонил тебе вчера, когда поехал прокатиться. Остановился у телефонной будки и позвонил. Тебя не было дома.

Кэролайн не ответила. Он испуганно взглянул ей в лицо, но оно ничего не выражало. Немного погодя она спросила:

— В какое время это было?

— Примерно без двадцати десять, может, чуть позже.

— А зачем? Зачем ты звонил?

— Хотел поговорить с тобой. Одиноко было. Наверное, я чуть-чуть надеялся — может, ты передумаешь и позовешь меня.

— Ну ладно. Пожалуй, лучше рассказать тебе про это. Вчера вечером я была на мысу. Хотела устроить Рему пробежку. Оставила машину сразу за деревней и дошла до самого аббатства, до развалин. Кажется, это было чуть после десяти.

— Ты была на мысу! — Джонатан был поражен и испуган. — И все то время она, убитая, лежала в нескольких метрах от тебя!

Кэролайн резко возразила:

— Не в нескольких метрах от меня, а больше чем в сотне метров. У меня не было ни малейшего шанса на нее наткнуться, и убийца ее мне не встретился, если ты это имеешь в виду. И я оставалась наверху, не спускалась на берег. Если бы спустилась, полиция нашла бы мои следы — и мои, и Рема.

— Но кто-то вполне мог тебя заметить, луна светила вовсю.

— На мысу никого не было. А убийца, если он прятался между деревьями и видел меня, вряд ли явится, чтобы заявить об этом. Но ситуация для меня не очень-то завидная. Поэтому мне и нужно алиби. Мне не хотелось тебе говорить, но теперь ты знаешь. Я ее не убивала. Но я была там, и у меня имеется мотив. Потому я и прошу тебя помочь мне.

Впервые Джонатан расслышал в ее голосе нотки нежности и чуть ли не мольбу. Она сделала движение, словно хотела коснуться его, но удержалась, и этот несмелый жест, эта сдержанность были словно ласка, словно Кэролайн коснулась ладонью его щеки. Боль и унижение, владевшие им в прошедшие десять минут, исчезли, смытые волной нежности. Губы его, казалось, вспухли так, что мешали говорить, но он все-таки нашел и произнес нужные слова:

— Ну конечно же, я помогу. Я люблю тебя. И я тебя не подведу. Можешь на меня положиться.

Глава 3

Рикардс договорился с Алексом Мэаром, что будет на станции утром, в 9.00, но до этого он собирался заехать в Скаддерс-коттедж к Райану Блэйни. Визит этот требовал особого подхода. Рикардс знал, что Блэйни — многодетный отец, значит, придется допрашивать и детей, хотя бы самых старших. Но этого он сделать не сможет, если с ним не будет ПКЖ — полицейского констебля-женщины. Сразу обеспечить ее присутствие не удалось. Разумеется, по сравнению со всем прочим это мелочь, но подобные мелочи вызывали у него раздражение, с ними трудно было примириться, к тому же он понимал, что без ПКЖ глупо рассчитывать на что-либо иное, чем краткий визит к Блэйни. Какими бы серьезными ни были подозрения в отношении Блэйни, Рикардс не мог пойти на риск и заработать жалобу наверх о том, что информация получена от несовершеннолетних без соблюдения должной процедуры. В то же время Блэйни имел право знать, что случилось с его картиной, и, если ему не сообщат из полиции, досужие языки не замедлят проинформировать его об этом. А главное, Рикардсу было важно увидеть выражение лица Блэйни, когда тот услышит и про изрезанную картину, и про убийство Хилари Робартс.