Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

ее семья, на родину человека, которого она считала добрым гением своего тяжело больного сына… От этого диктатора над всероссийским хамом с его подлой душонкой всего можно было ожидать.

От Ю.А. Ден я узнал, что А.А. Вырубова была выпущена из арестного дома и сейчас живет, медленно оправляясь от всего пережитого, в доме своего деверя Пистолькорса, на Морской.

Насколько помнится, дня через два после получения известия о пребывании их величеств в Тобольске я вторично был у Маркова-второго.

Застал я его очень удрученным всем случившимся. Разговор наш вращался вокруг личности полковника Кобылинского, уехавшего с императорской семьей в Тобольск в качестве начальника отряда Особого назначения, составленного из стрелков 1-го, 3-го и 4-го стрелковых полков. В его руках находилась фактическая судьба царской семьи, так как он имел неограниченные полномочия от Керенского. Кроме того, в Тобольск уехал некий Макаров, назначенный комиссаром от Временного правительства. Из лиц свиты за царской семьей в изгнание последовали: гофмаршал князь Долгорукий, генерал Татищев, лейб-медик Боткин, гувернер наследника Жильяр, фрейлина графиня Гендрикова и гоф-лектрисса Шнейдер.

Я немного знал Кобылинского, так как пролежал около недели в одной с ним палате в лазарете Лианозовой, где я находился на излечении в сентябре 1916 года. Кобылинский тогда произвел на меня очень хорошее впечатление. Это был тихий, спокойный и уравновешенный человек. Политические его убеждения мне были неизвестны, да и кто из офицеров до революции задавался такими вопросами! Единственно, чем он был известен в лазарете, это была близость отношений с нашей младшей сестрой Клавдией Михайловной Битнер, которая последовала за ним в Тобольск.

Каким образом Е.С. Кобылинский, старый офицер лейб-гвардии Волынского полка, мог сделать такую революционную карьеру, было мне непонятно.

Во всяком случае, Марков-второй считал необходимым выяснить настоящее лицо Кобылинского. Не знаю, предпринимал ли он по этому поводу какие-либо шаги, но, когда я приехал в Петербург в феврале, Кобылинский продолжал оставаться все тем же невыясненным лицом.

В дальнейшем наш разговор с Марковым-вторым перешел на все возрастающую популярность генерала Корнилова. Я вполне разделял его отрицательные взгляды на эту личность.

– Революционные генералы нам не нужны, и республики в России мы не хотим. Республикой Россию не спасешь, и со стороны монархистов Корнилов поддержки не встретит! – говорил Марков.

В случае выступления Корнилова Марков-второй предсказывал ему неудачу. Если же, паче чаяния, Корнилову и удалось бы захватить власть в свои руки, то через очень непродолжительный срок он ее потеряет, так как не сумеет, вернее, не захочет отмести от себя все демагогические революционные элементы, в корне своем явно не государственные и не жизненные.

На этом я расстался с Н.Е. и больше у него в Канерве не был. Мы встречались с ним уже в Петербурге на конспиративной квартире. В начале августа я поселился в Петербурге на квартире у моего товарища по полку А.К. Решко, которому принадлежал бывший дворец великого князя Алексея Александровича на Мойке. Квартира, где я жил, помещалась в бывшем свитском доме дворца, выходившем на Английский проспект. Решко в то время не было в Петербурге, так что я был совсем один во всей квартире.

В десятых числах августа я совместно с Ю.А. Ден посетил А.А. Вырубову, будучи приглашен к ужину ее деверем. В гостиной я застал целое общество, в большинстве мужчин, среди которых преобладал военный элемент.

В числе присутствующих находился и пресловутый Манташев, нефтяник и лошадник, известный всему Петербургу благодаря своим близким отношениям с женой генерала Сухомлинова. Он этих отношений не скрывал, а, наоборот, как будто даже гордился ими. Он был в военной форме, с погонами Красного Креста и с Владимиром 4-й степени с мечами, уж, право, не знаю, за какие доблести полученным.

Среди офицеров я заметил капитана 1-го ранга Мясоедова-Иванова, моего знакомого по Царскому Селу.

Все общество находилось в самом веселом, благодушном настроении.

Повсюду слышалась английская и французская речь, словом, обычный петербургский вечер, совсем не напоминающий и не гармонировавший с переживаемыми событиями. Анны Вырубовой в гостиной не было, она вышла только к ужину. Как мало подходила к веселой, шумной компании эта женщина-мученица, на костылях, в скромном черном платье, с мертвенно-бледным лицом и глубоким шрамом на лбу, следом удара прикладом, полученного ею в тюрьме…

Ее большие васильковые глаза, ясные и выразительные, скорбно смотрели на собравшихся вокруг большого стола, заставленного изысканными закусками и батареей водок и вин, как отечественного, так и заграничного производства.

Разговоры за столом носили самый фривольный характер, кто-то заговорил о политике, но его попросили перестать и не портить настроения собравшихся. О несчастных царственных узниках никто даже и не вспоминал!

Провожая Ю.А. Ден домой, я выразил недоумение по поводу своевременности таких развлечений, на что получил ответ, что в этом доме это в порядке вещей и что у Манташева, живущего в верхнем этаже, ежедневно бывают кутежи вплоть до утра. Его дом не оставляют без посещения и высокие особы. Так, по-видимому, жило и веселилось высшее петербургское общество в те трагические дни!

Внешне Петербург как будто мало изменился, если не считать, что улицы стали еще более грязными, а дома Невского и прилегающих к нему улиц были до высоты третьего этажа сплошь заклеены партийными агитационными плакатами всех величин, фасонов и цветов. Петербург одолела настоящая плакатомания. Отдавались даже распоряжения, ограничивающие наклейку афиш, но ничего не помогало, и афиши клеились где попало и на чем попало.

Невский был переполнен нарядной разодетой толпой вперемешку с разнузданной, оборванной солдатней. Магазины бойко торговали, и цены в них росли не по дням, а по часам. Рестораны были переполнены, и заграничные вина лились в них рекой. Игорных притонов развелось великое множество, и карточная игра в них шла вовсю. Деньги теряли ценность, а появление тысячных купюр с изображением Олимпа «бескровной революции», Государственной думы, не придавало веры в твердость нашего рубля. Появился новый вид спекуляции – спекуляции на валюте. Это новое завоевание революции распустилось вскоре махровым цветом по всей России и возымело развращающее и пагубное влияние на население.

К середине августа 1917 года наша валюта на международном рынке успела уже потерять более 50 процентов стоимости, английский фунт дошел до 22 рублей 50 копеек, доллар – до 4 рублей 72 копеек, швейцарский франк – до 1 рубля 5 копеек, а голландский гульден – до 2 рублей. Таковыми были пока «блестящие плоды» новой демократической финансовой политики.

На фронте было не лучше. Боеспособность флота свелась к нулю, и флот противника стал безнаказанно появляться у наших берегов, почти не встречая сопротивления, и, стремясь форсировать Рижский залив,