Золотой империал - Андрей Ерпылев

— Куда же вы сейчас пойдете, на ночь глядя?

Старый вояка, помнивший еще Вторую Британскую кампанию, выпил пару стопок первача и разобрался, что гости, пожаловавшие в дом, не мазурики какие-нибудь или бродячие шарлатаны, а такие же православные (даже показавшийся поначалу еврейчиком молодец бойко перекрестился на иконы в красном углу, садясь за стол), за исключением, может быть, угрюмого связанного варнака, посаженного от греха в чулан. Позванивающий тремя солдатскими Георгиями, пришпиленными на чистый темно-синий мундир с погонами вахмистра, дед Димитрий сразу распознал в двух из путников бывалых вояк и теперь вел с ними степенную беседу, тогда как молодежь, изрядно заложившая за воротник, — свою.

— Постелим вам на сеновале, мужикам то есть, извиняюсь, ваше благородие, мужчинам, а женщину вашу с молодками положим, для порядку, стал быть... А уж поутру...

Ротмистр чокнулся с Николаем и стариком стограммовым граненым стаканом, выпил и поинтересовался:

— А связаться с Хоревском я из вашей станицы смогу?

— В лучшем виде! Почитай половина домов с телефоном, да и в управе... Да хоть бы и от нас, от Савиных...

Укладываясь спать на душистом сене, чистые словно младенцы впервые за много дней, сытые и немного хмельные Николай и Чебриков сообща решили перенести детальное обсуждение дальнейших действий на завтра.

— Сдам вот обузу свою, — мечтательно произнес ротмистр, закинув руки за голову и глядя в чистое, усеянное яркими летними звездами небо, видимое в проеме. — Отчитаюсь... Вас, Николай Ильич, я думаю, смогу рекомендовать в Хоревское управление... Документы выправим и вам, и всей нашей команде... А может быть, желаете со мной, в Екатеринбург?

Николай не ответил. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что все завершилось — и тяготы пути, и совместные приключения, и боевое товарищество. Праздник, пусть нелегкий, закончился, и начались будни, о которых не очень хотелось вспоминать.

— Спите? — окликнул его Чебриков вполголоса.

Николай опять промолчал, прикинувшись спящим. Жорка, по обыкновению перебравший на халяву, уже выводил носом громогласные рулады, где-то "в дальнем углу деловито шуршал чем-то Шаляпин, не то устраиваясь на ночь, не то выслеживая мышь.

— Ну спите, спите...

Он поворочался еще немного и сонно протянул:

— Спокойной ночи, господа...

«Чего мучаться понапрасну? Утро вечера мудренее, — изрек про себя Николай вечную истину, тоже укладываясь поудобнее. — Солдат спит — служба идет!»

Петухов на заимке не оказалось, и Николай проснулся с тяжелой головой далеко за полдень. В светлом проеме сеновала сонно гудели мухи, на фоне голубого неба изредка реактивными истребителями проносились ласточки, где-то неподалеку раздавался стук топора, лениво взбрехивала собака, судя по тембру, мелкая и неопасная даже для Шаляпина, скорее наоборот.

Ротмистр и кот отсутствовали, а Жорка, свернувшийся калачиком у дальней стены, просыпаться не пожелал, лишь мотнул своей курчавой шевелюрой, полной всякого травяного сора, отмахнулся и послал Александрова по известному всем маршруту.

По шаткой лестнице Николай спустился на плотно утоптанный, залитый жарким солнцем пустынный двор.

— Повымерли все, что ли?

Дед Димитрий за домом неуверенно тюкал топором по огромному березовому полену. Безропотно и даже обрадованно отдав колун хмурому спросонья гостю, дед присел на завалинку и тут же, достав из-за пазухи вышитый кисет, засмолил две здоровенных козьих ножки (для себя и для гостя) такого ядреного самосада, что у Александрова, вынужденно отвыкшего от курева, перехватило горло после первой затяжки.

— Кх-х-ха! — выдохнул он, протирая рукавом великоватой ему Степановой рубахи разом заслезившиеся глаза. — Ты что, дед, с карбидом табак мешаешь, что ли?

— Почему с карбидом? — обиделся Савиных-старший, дальнозорко разглядывая свою могучую папиросу на вытянутой руке. — Мы к таким фокусам не приучены. Вон он, тютюн-то, в огороде растет! Сын, Ванька, говорил — виргинский какой-то сорт. Из Америки, почитай, привезенный! Но дерет почище нашего, это верно... Особенно с непривычки, — подумав, добавил он.

— Во-во!

Николай, установив крепкий — «свилеватый», как говаривал его дедушка, покойный Михаил Иванович Александров, — чурбак, расколол его с одного замаха.

«Не забыл еще! — довольно подумалось при этом. — Сколько же лет назад вот так приходилось дрова колоть?»

Звонкие поленья с веселым стуком разлетались в стороны под тяжелым колуном, тяжелое утреннее недовольство улетучивалось вместе с потом, быстро пропитавшим рубаху, а простая деревенская работа затягивала, словно увлекательная игра.

— Хватит, хватит! — спохватился через полчаса дед Димитрий, невольно залюбовавшийся Николаем. — Оставь немного моим остолопам! Устал, поди, с непривыку-то?

Да, усталость, хотя и не сравнимая с привычным уже изнеможением последних дней, давала о себе знать: налились тяжестью мускулы рук, ныла спина, да и посасывало в желудке — со вчерашнего вечера прошло немало времени...

— Что ж я, старый, — всполошился дед, хлопая себя ладонью по лбу. — Вы ж не завтракамши! Ты давай вот что: буди своего товарища, сполоснись — во-о-он рукомойник висит на заборе — да поснедаем чем бог послал. Да и это дело, — старик, лукаво подмигнув, щелкнул себя узловатыми пальцами с желтыми, прокуренными, ногтями по кадыку, — не помешает опосля вчерашнего. Не знаю уж, как ты, а я похмелюсь с превеликим удовольствием!

Завтрак, вернее ранний обед, дед накрыл на воздухе под раскидистой кряжистой яблоней, посаженной, по его словам, еще его прапрадедом Афанасием Тихоновичем, пришедшим в здешние края со знаменитым атаманом Хоревым.

— Срубить бы надо давным-давно — яблок-то не дает почитай лет полета, кабы не боле, да рука не поднимается на старушку, — неторопливо вел повествование дед Димитрий, разливая уже по второй. — Я, было, когда с Азиатской кампании вернулся... Дай бог памяти, в каком году это было... В сорок... Точно! В сорок третьем это было. Или в сорок втором? Нет, в сорок третьем, тогда еще Дениска, последыш мой, народился. О чем бишь я?..

— О яблоне, — подсказал Жорка, нанизывая на вилку с литым массивным черенком сразу два соленых рыжика.

— Точно! О ней, родимой. Дед мой тогда еще жив был — у нас в роду все до-о-олгонько живут, — запретил наотрез рубить, и все тут! Схоронишь меня, говорит, тогда руби. Так и растет, сердешная...

Неторопливый говорок деда журчал словно лесной ручей, навевая сон.

По словам старшего Савиных, ротмистр поднялся ни свет ни заря и, тщательно наведя лоск на свое обмундирование, отбыл в сопровождении Степана верхами в станицу, докладывать по начальству. Раньше вечера его дед не ждал.

Остальные отпрыски древа Савиных так же на заре отправились отрабатывать свой дневной урок, без всяких скидок на принятое вчера, причем за себя и за того парня по имени Степан, который, гордый оказанным доверием, ускакал с важным гостем. Бабы, забрав с собой Валю, отправились в лес по своим бабьим делам, а где обретается блудный Шаляпин, дед не мог даже предположить.

— А сколько вам лет, дедушка? — подвыпивший Жорка приставал почти к такому же «по консистенции» старику с разными умными вопросами.

— Да уж, сынок, последний десяток идет!

— Как это?

— Да по пачпорту девяносто три года мне стукнуло по весне. Значит, и десяток мой — последний.

— А что, в вашем роду никто дольше ста лет не жил?

— Как не жил? Дед мой, Николай, тезка друга твово, Иваныч, сто три года протянул, прадед — Иван Афанасьич — аж сто десять...

— А отец?

— А отцу не подвезло, милай: во Вторую Британскую его и убило за морем-окияном. Так там и схоронили. Я уж на действительной был, так маманя сказывала: прислали бумагу казенную, мол, пал ваш муж смертью героя за Веру, Царя и Отечество под городом Ванкувером, прости меня Господи, озорное слово-то! Я-то бумагу ту и не видел — сгорело все на пожаре.

Николай прикрыл глаза под мерный стариковский говорок. Перед глазами словно кадры кинохроники замелькало ржавое болото, поросшее осокой, напоминающей колючую проволоку, унылое серое небо, раскинувшееся над ним, бесшумные и стремительные шеи неведомых монстров, извивающиеся словно смерчи над грозовым морем...

— Кажись, скачет кто-то!

Дед Димитрий, вытянув морщинистую шею, из-под ладони вглядывался куда-то в даль...

— Петр Андреевич! Объясните, пожалуйста, эту спешку!

Путешественники снова торопливо собирались в дорогу, упаковывая в вещмешки привезенное ротмистром. В одинаковых черных комбинезонах, тоже привезенных Чебриковым, компания напоминала отряд ниндзя, занятый авральными погрузочно-разгрузочными работами. Хозяева помогали чем могли, теряясь в догадках, чем вызвана такая разительная перемена планов постояльцев.

Лишь выступив в сопровождении верховых Савиных, везших на крупах коней часть багажа, в путь, граф, улучив момент, отвел недоумевающего Александрова в сторонку и прошептал на ухо: