Дом Леви - Наоми Френкель

– Вот и я, Эдит, – говорит Гейнц, и глаза его скользят по коже ее лица.

«Как она могла упасть в объятия такого грубого молодчика, как Эмиль Рифке? Возлюбленная лань, развлекающаяся в медвежьих объятиях».

– Что с тобой, Гейнц, ты болен?

– Просто немного устал, Эдит.

– Освежись чашечкой кофе.

Кетхен делает книксен и выходит из комнаты. Гейнц и Эдит сидят у столика.

– Ты не болен, Гейнц?

– Нет. У меня проблемы другого рода, но я не хочу сейчас их касаться. Сегодняшний день предназначен для радостей. Я все глаза выглядел, ожидая тебя.

– День, предназначенный для радостей, Гейнц, – Эдит смеется, – так может, рюмочку коньяка?

– Коньяка! – пугается Гейнц. – Нет, нет, спасибо. Сейчас я не расположен к коньяку.

– Если так, поешь что-нибудь. Погляди, какое изобилие прислала нам Фрида. Пищу на целый батальон. Несомненно, решила, что я больной вернулась домой.

Эдит весело смеется. Гейнц смотрит на ее смеющееся лицо.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Эдит?

– Здоровье отличное, Гейнц, были у меня две чудесные недели.

– Итак, ты там наслаждалась? – глаза Гейнца ужесточаются и голос грубеет. Эдит это чувствует и выпрямляется в кресле.

– Что это за вопросы, Гейнц? О чем ты беспокоишься?

– Ешь, – отвечает Гейнц, и голос становится еще жестче, – услади свое сердце, Эдит.

– У меня нет аппетита.

– Может, ты все же больна, Эдит, и нуждаешься в лечении, – все тот же тяжелый голос, подчеркивающий со значением каждое слово.

Эдит хмурит брови и выпрямляет взгляд.

– Что случилось, Гейнц?

– Как здоровье моего друга Эмиля Рифке?

– Ты не должен о нем беспокоиться. У него хорошее здоровье.

– Хорошее, несомненно, хорошее. Естественно, и для него эти две недели были чудесными. Любовное путешествие вдобавок к служебной командировке. Что может быть лучше этого?

Эдит краснеет. С сердитым лицом сидит она в кресле и играет своими косами. Гейнц вперяет в нее жесткий взгляд, словно ставит сестру перед судом.

– Отстань, Гейнц, ты всегда жесток, даже в день, предназначенный для радостей.

– Я беспокоился за тебя, – говорит Гейнц, как бы прося прощения, – я очень за тебя беспокоился. Там, где ты отдыхала, было не все в порядке.

Оба замолкают. Гейнц зажигает сигарету. Сад уже окутывают сумерки.

«Все его желание возбудить подозрения в отношении Эмиля ни на чем не основано. Чего он желает? Отдалить от меня Эмиля? Из-за того дня… он ошибается, дорогой мой брат, поведение Эмиля было верхом приличия. Не в чем его подозревать. Мой умный брат никогда не отличался большой тонкостью обращения. Напомнить мне именно тот день».

С открытой враждебностью смотрит Эдит на Гейнца, подносящего огонь к новой сигарете. В мгновение ока мигает язычок пламени в сумраке комнаты и гаснет. Эдит пугается. Перед ее глазами краснеет небо в окне гостиницы, у которого она стоит с Эмилем. И вдруг Эмиль говорит: подожгли еврейскую синагогу. Толпа напилась сегодня на рынке.

Это был базарный день в небольшом и обычно дремотном городке. И тут он проснулся от взорвавшего его многоголосого шума и грохота. Крестьянские телеги с громом неслись по мостовым, до сих пор погруженным в забытье и только ждущим пробуждения. Старые дома, красные черепичные крыши которых вздымаются к небу, усиленно стараясь походить на святые церкви, наполнились болтовней женщин, выходящих на рынок в широких цветных шалях. Она кружилась с Эмилем между телег, возбужденная этой радостью жизни, смеялась смехом крестьян, получала удовольствие от препирательств и сочного переругивания женщин, от рева скотины, идущей под нож, вгрызалась зубами в свежие фрукты и чувствовала, как мать-земля вливает в нее обновленные силы жизни. Вечером того дня побагровели небеса. Эмиль покинул гостиницу, чтобы исполнить возложенные на него обязанности, а она осталась у окна гостиничного номера и видела, как небо постепенно темнело и вернулось к своему обычному темному цвету. Только запах гари распространился по всему городку. Эмиль вернулся в компании людей, которых она раньше никогда не видела. Поднялся в номер и попросил ее лечь спать и не сопровождать его: он еще занят, и нет повода для страха и беспокойства. Спать она не пошла. Осталась у открытого окна наблюдать за Эмилем. Голоса долетали до нее, голос Эмиля и его дружков. Они были пьяны в стельку, громко и беспрерывно хохотали. Поздно ночью Эмиль вернулся к ней.

– Я боялась за тебя, – сказала ему.

– За меня? – спросил с изумлением.

– Ты же был среди этих пьяных дикарей.

Лицо Эмиля неожиданно покраснело. К большому удивлению, он попросил у нее прощения.

– Я вынужден был. – Сказал он. – Не оружием, а с помощью убеждения следует подавить эту вспышку насилия. Поэтому я вынужден был вести переговоры с предводителями этого бунта. Что поделаешь? – Он вздохнул. – Народ напился. Сожженную синагогу построят заново. У евреев городка много денег. Ты не должна расстраиваться из-за этого, Эдит. Тебе это не принесет никакого вреда.

– Нет, – ответила, – меня это не расстроило. Я не религиозная.

Тут он поднял на нее удивленные, отчужденные глаза.

– Но, Эдит, ты ведь… – и они посмотрели друг на друга, как два абсолютно чужих человека. Эдит не хочет, чтоб ей напоминали эти дни. Она обращается к Гейнцу тем же жестким тоном, каким он говорил с ней до этого:

– Ты не должен был обо мне беспокоиться. Я была в надежных руках. И нечего подозревать близкого мне человека. Эмиль вел себя согласно правилам приличия и полностью исполнял свой долг.

Гейнц улыбается и мигает глазами.

«Эмиль и доктор Функе. Я должен ее уберечь от Эмиля, который был послан от имени республики и от имени Функе. Лань все еще развлекается в медвежьих лапах, но придет день, и он зарычит на нее».

Гейнц постукивает пальцами по столику и напевает:

Красавица моя, спустись с небес,Я вечно не могу с тобою быть – я – бес,Зовет меня из тьмы дремучий лес…

Резким движением Эдит пытается отогнать муху, ударяет себя по руке, и рука неожиданно бессильно падает на стол, между подносов и тарелок Фриды, как птица, сложившая крылья. Гейнц кладет свою руку на ее руку. Так они долго сидят. Рука в руке, не произнося ни звука, наблюдают за садом, заполняющимся густыми тенями.

– Что будет, Эдит? – спрашивает Гейнц.

– Увидим, – говорит Эдит, – поживем и увидим.

Она освобождает свою руку из руки Гейнца:

– Надо помочь Эмилю освоиться в нашем доме.

Гейнц застывает на своем месте.

– Что ты хочешь этим сказать, Эдит?

– Если Эмиль не найдет здесь своего дома, дом этот перестанет быть и моим.

Гейнц стоит напротив Эдит, взгляд его пронзителен и хмур:

– Нет, Эдит, ты второй раз не оставишь свой дом. Я тебе запрещаю!

– Ты запрещаешь? – Эдит пытается превратить это в шутку. – Может, разрешишь мне спросить, в какой роли ты запрещаешь мне?

– В роли главы семьи, Эдит.

– Ты… Глава семьи? Ты что, сошел с ума, Гейнц?

Гейнц кладет руку на ее плечо, и плечо сжимается.

– Отец болен, Эдит, тяжело болен.

Эдит поднимает голову и устремляет на него испуганный взгляд. Гейнц печально улыбается.

«Насколько он сейчас похож на отца», – проносится в ее голове неожиданная мысль. Гейнц чувствует под своей рукой, как дрожат плечи Эдит, словно от боли.

– Оба мы старшие, Эдит. На мне и тебе вся ответственность.Мы должны стоять на страже нашего дома, Эдит.

Эдит не отвечает. Лицо ее недвижно и глаза окаменели. Гейнц гладит ее волосы.

– Эдит, если Эмиль действительно захочет жить в нашем доме, как член семьи, я приму его без единого слова. Любую помощь окажу ему, Эдит, здесь, в доме, да, Эдит… Но я не верю, что такой человек, как он, в наши дни захочет связать свою судьбу с судьбой еврейской семьи.

– Ты ошибаешься в нем, Гейнц.

– Надеюсь, что ошибаюсь.

– Смотри, – вскрикивает Эдит, – мы сидим в темноте.

Она вскакивает и зажигает свет.

Гейнц торопливо берет в руки чашку и пьет остывший кофе. Эдит возвращается в кресло и начинает жадно есть компот из слив, словно ее внезапно атаковал голод. Лицо ее утомленно, но руки нервно носятся между посудой на столе. Гейнц смотрит на ее руки, порхающие от тарелки к тарелке, как птицы, крылья которых сожжены.

Слышится стук в дверь, и оба вздыхают с облегчением. Кетхен пришла убрать со стола и сообщить госпоже Эдит, что уважаемый господин просит ее поужинать с ним. Войдя, Кетхен оставила дверь открытой, и из соседней комнаты – комнаты Иоанны – доносятся голоса детей, громко спорящих друг с другом.

– Глупости, – визжит Бумба, – я тебе говорю, что нет на небе ни Бога, ни ада, ни рая. Там только есть облака.

– Откуда ты знаешь? – визжит в ответ Иоанна. – Ты был там?

– Это известно!

– Кто тебе это сообщил?

– Отец. Сегодня я говорил с ним обо всем этом, и он сказал мне…

– Повтори точно, что сказал тебе отец.

– Ясно, что Бога нет.