Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

Ему хватило теперь сил подволочь табуретку под кнопку и вскарабкаться на нее. Рука протянулась к кнопке — теперь он легко доставал. Но все еще медлил. Обнаружил, что в левой — крепко сжимает бутылку. „Хлебнуть до или после?“ — подумал он, удивляясь ясности такой мысли. „Однако после может оказаться поздно“, — ухмыльнулся он, чуть покачиваясь на табуретке. Или это табуретка покачивалась?

Ноги будто опустели — табуретку он ощущал больше частью своего тела, чем ноги. Темнеть стало как-то неожиданно, с полу. Оттуда поднимался не то дым, не то туман.

Вот он скрыл табуретку, а вот и ботинки исчезли. Урбино уже не понимал, что у него под ногами и на какой высоте он находится. А если так, то ухватиться уже можно было только за кнопку. А как за нее ухватишься? Ее можно было только нажать: либо это единственный выход, либо никакого.

„Хлебнуть или нажать? Надо сделать это одновременно!“ — это было ослепительное решение.

И так, поднеся ко рту бутылку, как дуло револьвера, он коснулся кнопки и лизнул горлышко. Ожог показался уже приятным, как поцелуй, и он нажал ЕЕ.

„Это был всего лишь выключатель“, — успел подумать он в тот миг, как нажимал и как тьма охватила его перед тем, как стать всепоглощающим светом.

…И это была музыка. Музыка охватила его, как молчание, как свет, потом, как шум и звон… но язык не слушался его. Он пошевелил его остатком, как обрубком.

— Эври…ка! — как бы вскричал он, бросаясь в объятия молчания и света.

— Живучий, бандит! — поощрительно сказал Ангел-Хранитель Ангелу Имени.

— По имени он скорее не столько бандит, сколько воин. Последнюю битву он все-таки выиграл.

— Не столько выиграл, сколько не проиграл.

— Ты говоришь так, будто это была партия на бильярде.

— Может быть. Что, „Вид неба Трои“ так и висит у него над кроватью?

— А куда он… … денется?!

— А ты знаешь, я как-то привык к нему… — молча сказали друг другу капитан и лейтенант.

— Мог бы еще потянуть…

— Да, он хотел написать все семь смертных грехов…

— Не потянул.

— Как ты думаешь, чего ему не хватило?

— Некоторых он не знал, а некоторых не понял.

— Он застрял на романе „Диагноз“.

— О чем это?

— Как автор охотится за словом, а слово охотится за ним. Слово это и оказывается смертельным диагнозом.

— И что за слово?

— Диэнцефальный синдром.

— Какая чушь! Откуда он взял? Такого диагноза не существует. В него эти лепилы сваливают все, что им непонятно. Что, от этого самовнушения он и того?

— А как бы вы определили?

— Гордыня! смешанного генеза.

— Да… Он же был немножко поляк.

— При чем тут поляк??

— Поляки говорят: нет черта страшнее, чем тот, который верит в Бога.

— Неплохо сказано. Я всегда считал, что острое словцо освобождает от правды.

— Да, горе тому, через кого проходит соблазн.

— Все равно на черта он тоже не тянет…

— А ты уверен, что он вообще был способен различить ангела и черта?

— Людям трудно: приучили их к нимбу и крыльям, рогам и копытам — а где их сейчас достанешь?

— Да не ругай ты себя так! Сколько раз ты его спасал?

— Не считал. Потом это не я, а ты. Я только следил за соответствием имени и судьбы.

— До сержанта он дослужился…

— Да, он уже был готов ко всему.

— Кто нам теперь достанется? Опять рядовой, необученный, негодный?..

— Вряд ли нас определят в ту же часть.

— А жаль, мы неплохо сработались.

— Ну тогда прощай… — Капитан и лейтенант крепко пожали друг другу руки.

— А может, все-таки ничья?

— Ты думаешь, его оставят на сверхсрочную?

— Судья разберется.

— Ну тогда, может быть, еще

Постскриптум

„Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на загадочную кончину Урбино Ваноски“, — заявил я в самом начале. И был не прав.

Темно.

Конечно, я пришел к нему в назначенный день и час, точно по договоренности. На мой звонок он не откликался. Протоптавшись в холле около часа, я рискнул подняться и постучать — ответа не последовало, толкнул дверь… Она была не заперта, а комната пуста и удивляла своей прибранностью. Койка была строго, даже как-то по-армейски, заправлена. На подушке лежала накрахмаленная рубашка с весьма необычным галстуком и бритва „жиллетт“. Это была как бы голова. Телом была машинопись романа „Исчезновение предметов“. На месте кнопки зияла дыра.

Я нагнулся заглянуть: чернота ощущалась сквозной и бесконечной. Абсолютная тьма. Человек бы туда не пролез. Во всяком случае, я не решился просунуть туда ни руку, ни даже палец.

Темно. После него остались только книги и черная дыра. Как это у него где-то сказано про литературу как про наиболее безотходное производство? „Горстка праха в костре тщеславия…“ — кажется, так. Где-то затерялся еще и сын… под вопросом. От Дики или от Лили? От кого еще? Ничего, появится наследство — объявится. Звал он его как-то странно, как собачку, — Бибо.

Я сграбастал рукопись, без колебаний забрал и галстук, поколебавшись, прихватил и бритву. Поискал глазами фотографию с троянским облаком — ее не было.

Но темный, невыцветший прямоугольник обоев под ней (из-под нее?) оставался.

С кнопкой было проще и сложнее. Хозяин отельчика оказался милым человеком и даже читателем Ваноски. Он и установил эту кнопку вместе с вентилятором и вытяжкой, чтобы Урбино хоть как-то проветривался. Только это не его дыра! он и не думал ничего размонтировать!

„После каждого приличного автора должна остаться неопубликованная рукопись“, — цитирую Ваноски из нашей единственной (оказалось, последней) беседы.

Я выступил открывателем и публикатором „Исчезновения предметов“, с чего и началась моя успешная издательская карьера.

Э.Т-Б.

Примечания

1

В 1987 году в Вашингтоне директор Библиотеки Конгресса Лорд Биллингтон (полагаю, из чистой вежливости) спросил меня, над чем я сейчас работаю. Он был высок, худ, осанист и чем-то напомнил мне героя „Преподавателя“. Поэтому-то я и брякнул, что создаю ремейк одного забытого английского автора, только вот оригинала никак не могу найти. „О, — сказал лорд, — если она хоть раз издавалась, то книга обязательно есть в нашей Библиотеке“. Он казался смущенным, когда через несколько дней, встретившись на приеме, заверил меня, что такой книги нет. Мне было еще более неловко (Прим. пер.).

2

Читал ли Тайрд-Боффина его ровесник, будущий автор „The Real Life of Sebastian Knight“? (Прим. пер.)

3

Не требует перевода, это и у нас так (А. Б.).

4

Значит, Герман Мелвилл (1819–1891) (Прим. пер.).

5

Имеется в виду 1904 год (Прим. пер).

6

Таким образом, я могу датировать нашу первую встречу 14 февраля 1913 года, после панихиды по Роберту Скотту в соборе св. Павла. Мы там были оба и зашли в паб „помянуть“ (словечко Антона) (Прим. авт. — Э.Т-Б.).

7

Плотность, бесплотность… — плот созвучно английскому plot — сюжет (Прим. пер.)

8

Conclusion — заключение как вывод; imprisonment — заключение в тюрьму (англ.) (Прим. пер.)

9

Предложение — чего-нибудь (руки, сердца, выпить и т. п.), а также грамматическое устройство фразы (русск.) (Прим. пер.)

10

Sentens — приговор (судебный), предложение (грамм.) (англ.) (Прим. пер.).

11

Proposal — предложение (чего-нибудь…) (англ.) (Прим. пер.).

12

Посошок — a small stick or the last shot (Russian) (Прим. автора.).

13

A Tired Horse — „Усталая лошадь“ (англ.) (Прим. пер.).

14

тю-тю — непереводимо, как дао (русск.) (Прим. авт.).

15

no man — нет человека (мужчины) (англ.) (Прим. пер.).

16