Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

— Так оно ж так… Может, они и Москву захватили. Может, и дальше пошли. Хотя всю краину нашу им никак не осилить. Дюже она велика. Нет, Мотря, дома не пересидишь. Вернутся наши. Ось побачишь, прийдут и спросят… Каждого спросят… Вот так-то, Мотря…

— Ну, а с детьми?

— Чего с детьми? Не сможем мы их к себе взять. Ты одна остаешься, а их двое. Сама ж говорила — хай себе идут…

Тетка Мотря негромко плакала, сморкалась в передник. Она была согласна с доводами мужа и понимала, что придется ему уходить из села. И с детьми ничего не поделаешь. Кто ж его знает, как оно потом все обернется? Куда ж на себя еще такую обузу принимать? Нет, надо будет утречком проводить ребятишек, а мир не без добрых людей…

Выплакавшись, она прилегла на кровать, что стояла в соседней комнате, за стеной, а дядька Мыкола еще долго сидел на лавке, упершись локтями в твердую столешницу, курил свой самосад и смотрел в темное окно. Его неподвижная сгорбленная спина виднелась в дверном проеме, и тетке Мотре казалось, что он так и заснул — сидя.

— Собрать тебе торбу, батьку? — повременив, бессонным голосом спросила у него тетка Мотря. Она подумала, что скоро, наверное, начнет светать. Окна посинеют, и на них обозначатся извилистые дорожки от стекающей по запотевшим стеклам росы. А там и соседи встанут, пробудится село…

— Та уже сбирай, мабуть… Пора, — глуховато, с хрипотцой в горле отозвался дядька Мыкола. — А детей до старосты все ж отведи, Мотря. Ничего он им не сделает. Скажешь там ему, что я до Ставищ пошел, в ту ихнюю комендатуру проклятущую…

Он поднялся над столом, сутулясь, провел ладонями по лицу, будто стирая со щек налипшую паутину, тряхнул кудлатой своей головой и, глянув на спящих детей, потянулся к оставленным у порога стоптанным яловым сапогам, из широких голенищ которых свисали портянки…

Дядька Мыкола выбрался из дому, когда на улице еще только-только серело. Но черные купы вишенников и яблонь уже вроде бы отодвинулись от изгородей, а кроны деревьев поредели, оделись листвой и словно бы выпустили из прохладной своей кромешной темноты насупившиеся кровли хат, белеющие стены, которые с каждой минутой как бы впитывали в себя еще не воспринимаемый глазом утренний свет, наливаясь им и становясь приметнее.

Тетка Мотря проводила мужа до перелаза, посмотрела вдоль сонной улицы, послушала, как перекликаются по диорам неутомимые петухи, и, продрогнув на свежем утреннем ветерке, вернулась в хату.

«А может, брешут люди про того Виктора Панасовича, будто он кого-то в лес переправляет? Неужто сами мужики туда дорогу не найдут? Сбегает разок Мыкола к этому Панасовичу задарма — и домой вернется. А что ему останется? — с радостной надеждой подумала она. — А может, и немцы про наше село не вспомнят?..»

Однако радость ее была недолгой, потому что тетка Мотря и сама понимала всю несбыточность наивных своих ожиданий, которые не принесли ей сейчас ни уверенности, ни успокоения.

Она постояла у порога, невольно задерживая дыхание и прислушиваясь к равномерному посапыванию детей. Затем прошла на свою половину, снова легла на кровать, устало смежила глаза и, должно быть, поэтому не заметила, как бледно отразился на замутненном окне далекий багряный всполох.

Беззвучный этот отблеск восставшего, наверное, где-то поблизости, за селом, высокого пламени сначала тонко лизнул низко нависшие облака, потом тревожно переметнулся по ним из конца в конец, как от порыва ветра, и вдруг стал быстро расти, растекаться по небу, особенно густо клубясь и распухая над каким-то одним и тем же местом.

Но так продолжалось всего лишь с десяток минут. Дрожавший на облаках багрянец постепенно померк, а вскоре исчез совсем. Подымался он как раз в той стороне, куда направился дядька Мыкола. И теперь там, в самом устье зажатой садами улицы, между залегшими у горизонта черными глыбами туч и темным краем земли обозначилась узкая зеленовато-оранжевая полоска восхода.

Задремавшая было на часок тетка Мотря проснулась оттого, что услыхала за стеной шебуршание соломы и нетерпеливый Зоин говор.

— Хватит тебе дрыхнуть, вставай! — тормошила девочка своего брата. — Ну, в самом-то деле, разоспался, как барин! Давай поднимайся… Нам же идти пора! Ну, чего ты такой бестолковый? Зачем же ты опять рядно на себя тянешь? Горюшко ты мое горькое!..

Славка в ответ мычал что-то неразборчивое, пытался нащупать сдернутое с него Зоей рядно, наугад хватал вялыми руками солому и зябко поджимал худые, в цыпках и царапинах, ноги.

Тетка Мотря наспех причесалась, закрутила тесемкой собранные на затылке в жидкий пучок волосы и вышла к детям, когда Славка уже сидел на рядне и, сонно покачиваясь, тер кулаками заспанные глаза. Зоя стояла подле него и укоризненно смотрела сверху на брата, наклонив голову набок и сложив по-бабьему руки на животе.

— Он сейчас встанет, — с виноватой торопливостью сказала она тетке Мотре. — Он всегда такой соня… Просто ужас! Он сейчас…

А Славка, не открывая глаз, вдруг громко всхрапнул и стал медленно клониться к рядну. Он, наверное, снова улегся бы на солому, однако Зоя решительно подхватила брата под мышки и встряхнула.

— Да что же это с тобой такое? Горюшко ты мое горькое! Просыпайся! — запричитала Зоя и, упираясь пятками, попробовала приподнять его с постели.

Наконец он открыл глаза, с недоумением посмотрел на сестру и, зевая, сипло проговорил:

— Пусти меня… Чего ты пристала? Я же на двор хочу… Пусти!

Придерживая руками сползающие штаны, Славка выкатился за порог.

Тетка Мотря быстро свернула постель, сгребла солому и затолкала ее под печь. Потом принесла из кладовки в сенях кринку молока и хлеб. Она не стала разогревать кашу, а только налила ребятам по кружке молока, отрезала хлеба, решив про себя, что накормит их как следует да и сама поест уже потом, после того, как они вернутся от старосты.

Но на душе у нее все-таки было неспокойно. Прежде всего, тетка Мотря, конечно, о муже тревожилась, боялась, что он и вправду уйдет в лес к тем самым неведомым людям, которые затаились там по чащобам, как звери дикие, в надежде, что немцы не узнают о них, не найдут, не переловят. И в то же время она с невольной неприязнью и холодноватым отчуждением припоминала, как Мыкола настырно выпытывал у детей, не евреи ли они, как хотел сразу же избавиться от них, отвести к старосте, а затем не утерпел и сам пошел к Осадчуку…

Сейчас она испытывала неловкость перед этими чужими детьми, близко принимая все их