Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Зоя не ответила, низко опустив голову, а тетка Мотря вдруг выпрямилась и, словно в испуге, замерла с распяленным рядном в руках.

— Ой, горенько мое! — опять заволновалась она. — А если они узнают, где вы ходите, и поймают?..

Славке наскучило слушать теткины причитания. А то, что они с Зоей убежали из детского дома после того, как старших ребят из первого коллектива отправили на работу в Германию, теперь почти не страшило его. Ведь ходили-то они по окрестным селам уже не меньше недели, и никто их пока не трогал, не ловил. Ушли себе из города, ну и ушли — кому какое дело? Мало ли бездомных ребятишек меж дворов шатается. Лишь бы только не воровали, по садам да клуням не лазали…

Он наелся каши от пуза и сонно разглядывал вышитые рушники на стенах, где были развешаны фотографии в рамках, поблескивающие окладами и украшенные мертвыми восковыми цветами иконы в углу, под которыми недвижимым пламенем тлела лампадка.

Глаза у Славки начали слипаться, голова тяжелела, клонилась к столу. И тогда ему чудилось, что он как бы проваливается на бесконечно долгое мгновение в какую-то черную бездонную пустоту.

С остановившимся сердцем Славка падал и падал в нее, ощущая вокруг себя мягкую, забивающую дыхание теплоту. И, находясь уже где-то там, в пустой этой яме, в невообразимой ее глубине, — которая была сном, — он с ужасом сознавал, что вот-вот ударится обо что-то твердое, расшибется в лепешку, но, так и не достигнув предела той пустоты, вдруг без всякого усилия возносился обратно, наверх, оказывался в хате, за столом, с трудом разлеплял веки и снова видел перед собою белую стену, свисающие рушники, темные пятна икон и радужный ореол вокруг лампадного язычка.

Тетка Мотря, наверное, не замечала, что Славка давно уже клюет носом, а Зоя почему-то не догадывалась подтолкнуть его локтем, разбудить. Может, и жалко ей было смотреть на брата, но и перед теткой Мотрей совестно: а вдруг заругает? Скажет, чтоб уходили?..

И только когда он безвольно ткнулся подбородком в край пустой миски, чуть не опрокинул ее, а она со стуком подпрыгнула на столе, и Зоина ложка, звякнув, свалилась на пол, тетка Мотря вздрогнула и обернулась.

— Та чтоб ему пусто было, тому Осадчуку! — с досадой сказала она. — Ложитесь, дети, спать…

Славка еле добрался на ватных своих ногах до заваленной разномастной пестрядиной соломенной постели. Он даже не лег, а просто упал на нее лицом вниз, не слыша, как оседает, с хрустом ломается под его обмякшим телом солома, и не чувствуя, как колкие остья, просовываясь сквозь редкую ткань, впиваются в руки, шею, лицо.

Зоя сначала близко и зябко прижалась к Славке, но потом приподнялась на локоть и заботливо поправила краешек рядна, сползший с его плеча, — из-под двери просачивалась в хату ночная свежесть.

Некоторое время Зоя еще крепилась, отгоняя от себя подступающую дремоту, с боязнью ожидая возвращения дядьки Мыколы, которому могло, конечно, приспичить тут же поднять их и повести куда-то к Осадчуку. Она прислушивалась ко всякому доносящемуся со двора скрипу, к неясным шорохам, завидуя беспечно уснувшему брату своему, но затем и сама не заметила, как сморила ее усталость. Все Зоины страхи постепенно отступили, а сонливая обморочная тяжесть сменилась невесомой и приятной истомой…

Дядька Мыкола вернулся домой поздно, когда ребят уже ничем было не поднять — хоть стреляй у них над ухом, хоть на рядне из хаты выноси.

— Сплять? — негромко спросил он у тетки Мотри, что сидела на лавке у стола и, подперев щеку ладонью, смотрела на торчавшие рядышком из-под ряднины русые головы Славки и Зои, которые нельзя было отличить одна от другой. — Ну, та нехай себе сплять, — заключил дядька Мыкола, не дождавшись ответа.

Он опустился на лавку возле жены и, помолчав, кивнул на ребят.

— Ну, а теперь что с ними делать? — опять спросил дядька Мыкола, аккуратно натрушивая из двурогой ружейной масленки на клочок газеты мелко резанный самосад. — Осадчук велел утром детей к нему привести. Он сам хочет на них глянуть. А тогда, говорит, побачим, куда их дальше направлять…

— Давай, Мыколо, у себя их оставим. Разве ж это нельзя сделать? — заговорила тетка Мотря, вскидывая на мужа слегка помутневшие глаза, в которых колыхались слезы. — Если уж нам с тобою господь своих не дал, то пускай хоть эти нашими станут. Ведь они же так и пропадут промеж людей сиротами… А, Мыколо? Или ты иначе думаешь?

— Та ни… Я ничего… — Дядька Мыкола послюнявил край газеты, заклеивая ее, ловко крутанул цигарку между пальцами и достал кресало. Из-под железной скобочки шваркнули, потрескивая, белые искры — затлел, задымился возле коричневого дядькиного ногтя очеретяный пуховый трут. — А если нельзя этого делать? Или сами не схотят у нас оставаться? Тогда что?

— Ну, тогда пускай себе идут, — сказала тетка Мотря, вздыхая и сочувственно глядя на мужа. — Пора, Мыколо, и нам отдыхать. Не рано уже… А с тобою-то как он обошелся? Ругался, нет?

— Та что со мною?.. То же самое… Снова говорил, чтоб я в Ставищи шел, в комендатуру немецкую. Если позволят тебе, говорит, немцы тут жить, то и живи. В селе ж знают, что ты в плену был, да сбежал. Тут тебе, говорит, не схорониться.

— Так пойдешь в комендатуру? — испуганно спросила тетка Мотря.

Дядька Мыкола зажмурился от попавшего в глаз едкого дыма, потер покрасневшее веко и замотал головой.

— Ото ж тютюн проклятый!.. Не захочешь, Мотря, так придется идти. А вот куда — еще не решил. Слыхал я, что в Улашивском лесу люди какие-то объявились. Партизаны, что ли… Вроде бы Виктор Панасович — тот самый, который до войны в «Заготзерне» весовщиком был, — красноармейцев, что из плена или из окружения, повырывались, туда переправляет. К нему, видать, и подамся. Не в полицаи ж мне поступать, как Осадчук предлагает… Ты думаешь, чего в нашем селе до сих пор тихо? Да у немцев руки еще до нас просто не дошли… А в других селах, ты посмотри, что делается? Хаты палят, над людьми издеваются, худобу забирают… А если наши вернутся? Тогда что? Вот побачишь тогда, они и у Осадчука, и у всех спросят, кто тут чем занимался, кто кому служил… Вот так-то, Мотря, я думаю…

— Господь с тобою, Мыколо! Зачем тебе в полицаи? Нехай они все пропадут… И до того Панасовича ты не ходи… Откуда они вернутся, наши? Ты слыхал, что люди говорят?. Немцы уже за Москвою. Захватили, люди говорят, они всю Москву и