Священная книга оборотня - Виктор Пелевин

– А любовь – это что, не пустота?

– Пустота.

– Тогда какая разница?

– А разница – тоже пустота.

Он немного подумал.

– А можно заполнить пустоту… справедливостью?

– Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным преступником.

– Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?

– Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?

– Люди.

– А кто будет решать, что решат люди?

– Придумаем, – сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.

– Ты чего, озверел? – спросила я. – Хочешь быть, как они?

И я кивнула головой в сторону города.

– А я и есть как они, – сказал он.

– Кто они?

– Народ.

– Народ? – переспросила я недоверчиво.

Кажется, его самого смутил пафос этой фразы, и он решил сменить тему.

– Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.

Я опешила.

– Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?

– Бывают служебные недоразумения.

– Какие недоразумения, – простонала я, – это же система! Ты думал, системе нужны солисты? Ей нужен хрюкающий хор.

– Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги кончатся?

– Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду в магазин, заскочу на панель.

Он нахмурил брови.

– Не смей так даже говорить!

– А ты не смей говорить мне «не смей», понял?

– Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.

– «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?

– Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.

– Да е… я твоего Достоевского, – не выдержала я.

Он поглядел на меня с интересом.

– Ну и как?

– Ничего особенного.

Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль – что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.

К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку – никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.

– Хочешь вернуться на нефтекачку? – спросила я.

– Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.

Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром – возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.

– Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.

– А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.

– Через череп?

– Через Михалыча.

– Вот извращенцы.

– Не говори, – сказал он. – Так они его за год угробят.

– Михалыча?

– Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают – и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.

– Слушай, а что это за череп? – решилась я задать давно мучивший меня вопрос.

– А вот этого я сказать не могу, – сразу поскучнел он. – Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.

Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал – он ничего не рассказал.

– Куда же ты пойдешь, если не на нефть? – спросила я.

– Сверхоборотню работа найдется.

– Чего? – наморщилась я. – Какому сверхоборотню?

– Мне, – ответил он удивленно.

– Когда это ты стал сверхоборотнем?

– Как когда? А то ты не видела.

– Ты думаешь, что ты сверхоборотень?

– Что значит – думаю? Я знаю.

– Откуда?

– А вот отсюда, – сказал он. – Гляди.

И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно – мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.

– Кончай быковать, – сказала я. – Какое отношение одно имеет к другому?

– То есть?

– Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?

– А кто же тогда сверхоборотень, если не я?

– Я тебе уже говорила, – сказала я. – Сверхоборотень – это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем – значит опускаться на очень примитивный уровень.

– Вот на этом примитивном уровне я им и буду, – сказал он примирительно. – Тебе что, жалко, рыжая?

– Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.

Он вздохнул.

– Ну давай.

– Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу – ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?

– Это совсем другое дело. Генерал – звание, которое дает определенная структура.

– Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?

– Верно.

– Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень – точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?

– А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?

– Не просто имею, – сказала я. – Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.

– Какой еще линии?

– Линии передачи.

– То есть ты и тут в полном авторитете? – спросил он. – А не широко ты пальцы раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?

– Не путай мистическую традицию с казино «Шангри-Ла». Держатели линии называются так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.

Похоже, мой ответ его озадачил.

– А что это такое – линия передачи? – спросил он. – Что по ней передается?

– Ничего.

– Как?

– Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.

– А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?

– В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.

– Я не понимаю.

– Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.

– Хорошо, – сказал он, – а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом примитивном уровне?

– Имеет, – сказала я.

– И кто же это?

Я скромно потупила глаза.

– Кто? – повторил он вопрос.

– Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию, – сказала я. – Но мы ведь условились говорить друг другу только правду…

– Опять ты?

Я кивнула. Он тихо выругался.

– И от кого идет эта линия передачи?

– Потом как-нибудь расскажу.

– Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.

Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.

– Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе…

Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг – дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами – менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку… Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.

Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта – о том самом, что было у меня на сердце. Что когда-то в детстве мы жили в огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами поверили в свои выдумки – пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной оказалась игра…