Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

В последние годы Илиодор перестал сдерживаться — отказывали тормоза: то дал по шее Забураеву, то следователю Корзюкову, который вёл с ним разговор на повышенных тонах, высказал всё, что о нём думает, и Корзюков побежал жаловаться Шаповалову, поскольку Шаповалов занимал более высокое служебное положение, то сунул кулак под нос незнакомому полицейскому, и тот воспринял это как оскорбление самого царя-батюшки, — в общем, грехи у Илиодора имелись, и в полиции его знали в лицо.

И вот Шаповалов!

Илиодору показалось, что у него останавливается сердце. Уже пропало дыхание, в горле возникла пробка — первый признак того, что сердце вот-вот затихнет. Сделалось нестерпимо жарко, сквозь пудру пробился пот, потёк по щекам, внутри возникла смутная боль. Илиодор перекрестился:

— Пронеси, великий Господи!

И откуда только черти занесли Шаповалова в Константиновскую, он же в Николаевской должен сидеть, в Николаевской, а не в Константиновской! Местный пристав — хрен с ним, он всё равно Илиодора не знает, во всяком случае не запомнил в лицо, если у него только не лисий взгляд, но вот Шаповалов! Илиодор всё так точно рассчитал, всё взвесил — и на тебе!

Скорее бы пронесло эту пролётку, заклубило в пыли, растворило в пространстве! Но нет — не пронесло. Пролётка остановилась у узкого деревянного тротуарчика, по которому гуляла дочка казака.

   — Шарман! — ни к кому не обращаясь, громко произнёс Шаповалов и, мигом скинув с себя лет пятнадцать, спрыгнул с пролётки. Направился к девушке.

Илиодор испугался ещё больше: а вдруг сейчас следователь расколет бедную девушку, та всё и расскажет!

   — Соня-а! — пропищал Илиодор — с испугу голос его стал тонким, срывающимся.

   — Во, и маман тут как тут, — прежним безразличным, ни к кому не обращаясь, тоном произнёс Шаповалов, развернулся и пошёл прямо на Илиодора.

Шипучая вода, ласково облизывающая берег, побелела, сделалась плоской и страшновато мёртвой, река мигом обмелела, стала чужой, Илиодор невольно стиснул зубы, усиленно замахал перед собою веером.

Шаповалов, подойдя, учтиво поклонился:

   — Мадам, позвольте восхититься вашей дочерью!

Илиодор смущённо потупился, подумал о том, что любая мать на его месте не должна была так себя вести — наоборот, должна вступать во все разговоры, выискивать для дочери достойную пару, а Илиодор что-то теряется, зевает... Но он ничего не мог поделать с собой, со своим сердцем, с ногами, которые совсем не держали его, подгибались, были чужими, ватными, и всё его тело было чужим. Шаповалов что-то говорил, вежливо улыбался, но Илиодор не слышал его, стоял, опустив глаза и вяло помахивая веером.

Рядом с Шаповаловым очутился пристав, он тоже что-то говорил, но Илиодор не слышал и его, видел только широко открывающийся лягушачий рот, язык со вспухшими чёрными венами, а слышать ничего не слышал. Наконец пристав достал из кармана часы, ногтем отколупнул крышку и показал Шаповалову.

Шаповалов, взглянув на стрелки, развёл руки в стороны, всем своим видом показывая, что ему жаль расставаться с двумя достойными дамами, и поспешно отбыл.

Илиодор, облегчённо вздохнув, почти бессильно откинулся назад, оперся спиной о ствол старой ивы. Подумал: хорошо ещё, что он стоял в тени, со света в тень смотреть не очень-то сподручно, лица теряют свою чёткость, расплываются, цвета тоже меняются, а если бы было наоборот? Шаповалов раскусил бы его в два счета. Илиодор вытер платком пот и с тоскою подумал о пароходе: что-то очень уж долго не идёт! Гладь реки была пустой, плоской, словно бы выутюженной, без блеска. Два мужика, сидевшие неподалёку под кустом, рассуждали о жаре и засухе.

   — Весь хлеб попечёт, до корней спалит!

   — И картоху тоже. Картоха, конечно, солнце любит, но и влагу тоже, без дождя ей никак нельзя.

   — Реки пересохнут, рыба обуглится!

   — И рыба тоже!

   — Что будет с нами?

   — Два скелета!

   — Тьфу!

   — Кто-нибудь наши костяки продаст в гимназию, молодёжь по ним будет учиться.

   — Ещё раз тьфу!

   — А что, я не против, чтобы мой костяк послужил славному делу, всё польза будущему поколению. — Незнакомый нечёсаный мужик сплюнул, стараясь слюной достать до воды, плевок был длинным, ловким, но до воды не достал, незлобиво выругался. — А детишкам, коли картоха вымрет и нечего будет есть, дадут за наши костяки денег.

«Пустой разговор, пустые дела, — с тоской подумал Илиодор, — ничего высокого! Надо говорить о Боге. О Духе Святом. Не то — ни сердцу, ни уму. Не умеет русский мужик жить по-человечески!» Снова оглядел гладь реки: где же пароход?

Парохода не было, река была пустой. Илиодор вытянул шею, прислушался: а может быть, пароход застрял где-нибудь за излучиной, сопит, выискивая место поглубже, чтобы не зацепить винтом за дно, мутит ил, выбираясь на безопасный фарватер; сник и вздохнул, жалея самого себя: парохода не было.

Пароход пришёл только в три часа дня. Илиодор забрался в каюту второго класса — про себя выругался, — окружающим его дамочкам с дорожными баулами объяснил:

   — Дочка добивалась, добивалась билетов второго класса — не дали, сказали, что есть только в третьем, а чего ехать в третьем классе, когда много свободных мест во втором? — Тут у Илиодора возникла некая мысль, которая могла пригодиться и помочь в непредвиденной ситуации, он схватился за щёку и простонал: — О-ох, зубы! Совсем неожиданно прихватили... зу-бы!

Вовремя пришла мысль к Илиодору, ему быстро освободили койку, уложили. Через полчаса пришёл помощник капитана, начал чистить каюты, тех, кто имел билеты третьего класса, отправлял в тесные, душные, пахнущие щами каюты третьего класса, палубных пассажиров просто-напросто выталкивал ногой — с этими он не церемонился...

Дошла очередь до Илиодора.

   — Ну-с, мадам! Зубы, говорите! — с издёвкой произнёс помощник капитана и приготовился к решительным действиям.

Еле-еле его остановила «дочка», стеной поднявшаяся на защиту «мамаши».

— Поимейте милосердие! — взывала она. — Побойтесь Бога!

Помощник капитана «поимел милосердие», отстал от Илиодора. Правда, потребовал, чтобы в пароходную кассу его «дочка» внесла разницу между вторым и третьим классом.

«Дочка» это сделала тотчас же.

До Ростова плыли шестнадцать часов — очень долгих, томительных. Не просто томительных, а мучительно томительных. Илиодор признался, что он «чуть духа не лишился», а ведь действительно, за шестнадцать часов пребывания в женском обществе мужчина может лишиться духа, — пока плыли, Илиодор и слышал и видел многое из того, что не слышали другие мужчины. Женщины считали его женщиной и не стеснялись. Рассказывали такие вещи, которые Илиодор нигде не мог услышать; лёжа на жёсткой пассажирской койке, он думал о том, что мужчины, собираясь в круг, обязательно говорят о женщинах — это довольно сладкая тема, привычная. По наивности Илиодор думал, что женщины, собираясь в свой круг, говорят о тряпках, о шляпках и лентах, о погоде, а оказывается, нет — они говорили о мужчинах. Но как говорили!