На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

— Чего, матушка, ваше сиятельство, хуже. Надо бы хуже — да некуда, — ворчливым тоном, которым он почему-то считал своей священной обязанностью говорить с княгиней, возразил Ипат. — Берлога, а не дом. Одной нечисти, клопов да тараканов, кажись, воза два свезли. Недаром здешний край Капказом зовется, Капказ и есть. Татарве гололобой только и жить.

— Ну, ну, не ворчи, старик. Смотри, какой здесь воздух. Тепло-то как. Конец марта, а днем уже жарко даже. Ты подумай только, что теперь в Петербурге делается? Дождь, грязь, ветер, стужа, за тучами неба не видать, в садах голые сучья, а тут: тепло, светло, радостно, небо голубое, прозрачное, деревья распустились, в цвету, трава зеленая да густая. Сегодня я даже бабочку видела, право, видела.

— Эка невидаль — бабочка! Ребенок вы еще, ваше сиятельство, как я еще погляжу на вас, настоящий ребенок, бабочкам радуетесь. Бабочек-то здесь много, слов нет, а вот насчет провизии плохо. Ни пулярок, ни рябчиков, ни зелени никакой, акромя картофеля да капусты. Из мясов баранина одна, а говядина такая, что и есть не станете. Скот-то здесь простой, не черкасский, не убойный, одно только звание.

— Ну, ничего, как-нибудь, — весело рассмеялась княгиня, — с голоду авось не умрем.

— Известное дело, где умереть. Вот ужо пораньше пошлю мальчишек наших бабочек наловить, пущай Мирон из них вам фрикасе сготовит, — ухмыльнулся Ипат и затем укоризненным тоном добавил: — Эх, ваше сиятельство, и охота вам было тащиться в такую даль. Нашли вояж, нечего сказать!

— Надо было, Ипатушка, — серьезным голосом сказала княгиня. — Ну, однако, уже поздно, спать пора, я за целый-то день порядком утомилась. Иди себе с Богом, еще раз спасибо за все твои хлопоты.

— Не на чем, ваше сиятельство, это какие же хлопоты. Скажите слово — умрем за вас, а не только что. Да еще позвольте доложить, я тут двух сторожей нанял, чтобы дом караулить. Солдаты отставные. Народ, кажись, надежный. У одного, правда, ноги нет, на деревяшке ходит, но только мне думается, это ничего, потому что из себя детина во какой здоровый, он быка сломит.

— Отлично, это даже, пожалуй, и лучше, если без ноги, — улыбнулась княгиня, — потому что в случае, если на дом разбойники нападут, он на деревяшке бежать не пустится.

— Какие тут разбойники! Разбойники в горах да по дорогам, а здесь, говорят, тихо. К тому же и мы близко, дом-то наш, где я с прочими ночую, тут же, всего тридцать шагов, нарочно сосчитал. Здесь, в доме, с вашим сиятельством Дуня останется, а внизу, под лестницей, пущай мой постреленок Мишка ночует, он мальчонок шустрый.

— Да ты о чем беспокоишься? Думаешь, может быть, что я боюсь оставаться одна в доме с Дуняшей? Вот вздор какой! Иди, иди с Богом, я хочу спать ложиться.

XXI

На другой день княгиня проснулась довольно рано. Радостное чувство охватило ее при пробуждении. Яркое весеннее солнце ласково бросало сквозь спущенные занавески свои жгучие лучи. Из сада даже сквозь запертые окна доносился веселый птичий гам и лилось нежное благоуханье. Княгиня торопливо встала, накинула на плечи пеньюар и распахнула окно. Волна теплого воздуха, пропитанного ароматом распустившихся фруктовых деревьев, ласково пахнула в ее разгоревшееся во время сна личико. Прямо перед нею, на зеленой лужайке, точно осыпанная хлопьями снега, белыми душистыми цветами цвела курага вперемешку с черешнями и яблонями. Густые кусты сирени толпились подле окон, ласково протягивая свои ветви в комнату. Несколько гигантских тополей, как стройные воздушные колонны, уходили своими конусообразными вершинами в безоблачное, ярко-голубое небо. Большой чинар, как патриарх, стоял в стороне, широко раскинув свои темно-зеленые густые ветви.

Забор был сплошь закрыт густо разросшейся повителью и диким виноградником, и ничей посторонний любопытный глаз не мог проникнуть сквозь его зеленую толщу.

— Ах, как хорошо! — воскликнула княгиня, жадным взглядом любуясь окружающей природой. — Как здесь все уютно, просто и тихо…

Она несколько минут стояла у окна, жадной грудью вдыхая дивный, целительный, как бальзам, воздух. Вдруг тоскливая мысль молнией пронеслась в ее мозгу. Ей представился Спиридов в яме, голодный, одетый в рубище. Из рассказов встретившегося ей на пути одного офицера, тоже бывшего в плену у черкесов, она теперь знала, каким ужасным лишениям подвергают горцы своих пленников.

"Не странно ли, — думала Елена Владимировна, — всего каких-нибудь несколько десятков верст разделяют нас теперь, и между тем надежда на свидание так же далека, как и тогда, когда я находилась в Петербурге. Я даже не знаю, как мне известить его о своем приезде. Он и не подозревает даже, как я близко от него… Господи, неужели Ты не смилостивишься над нами и не поможешь мне освободить его?!"

Княгиня отошла от окна и в задумчивости начала ходить по комнате. Мысль ее усиленно работала. Отправляясь на Кавказ, она заранее не выработала себе никакого плана действий. Там видно будет, на месте все выяснится, решила она. Ей казалось, что стоит только ей приехать на Кавказ, как все само собой сделается. Но вот она и приехала, она живет в том самом селении, в котором всего каких-нибудь полгода жил Спиридов. Отсюда он уехал, окрыленный любовью к ней, и сюда же теперь приехала она с единственной целью выручить его из постигшей его беды. Выручить, но как? Она стоит перед наглухо запертой дверью, ключ от которой потерян, а сломать ее у нее нет сил. То же ощущение она испытывает и теперь.

"С чего же начать? С чего же начать? — неотступно сверлило в ее мозгу. — К кому обратиться?"

Задав себе этот вопрос, княгиня вспомнила, что у нее есть несколько рекомендательных писем к командиру того полка, в котором служил Спиридов.

"Вот к кому надо обратиться к первому", — решила она, и это решение сразу ее успокоило, выводя из томительного бездействия.

Не теряя времени, Елена Владимировна позвала горничную и, приказав ей подать почтовую бумагу и письменные принадлежности, присела у небольшого стола, стоявшего в углу, и нервным, торопливым почерком принялась писать записку Панкратьеву. От того, что ей чуть ли не в первый раз в жизни пришлось писать записку по-русски, Елена Владимировна чувствовала себя почти беспомощно. Не умея составить русские фразы, она сочиняла их сначала по-французски и затем переводила, как институтки переводят уроки. Она чувствовала, что выходит нехорошо, глупо, по-детски, и это раздражало ее.

— Господи! — с жестом отчаяния воскликнула она, разрывая уже пятый листок и принимаясь вновь за никак не дающееся ей послание. — Господи, и как только могут жить эти люди, не зная