На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

к семейной жизни, сравнивал ее с болотом, целиком засасывающим человека, уподоблял сонным порошкам, притупляющим нервы и энергию; словом, он всегда являлся убежденным врагом всякой семейности.

— Мало ли что человек иногда говорит. Иной раз он и сам не знает вперед, как он поступит в тех или иных обстоятельствах.

— Тебя не переспорить, особенно когда дело коснется Зинаиды Аркадьевны: ты видишь в ней все достоинства, какие полагаются женщине.

— И это непреложная истина, — горячо воскликнула Аня. — Зина действительно совершенство. Я, разумеется, не знаю, какова княгиня Двоекурова, но готова спорить до слез, Зина лучше ее. Если не красотой, то уже сердцем и душою наверно лучше. Надо было быть таким слепым, самонадеянным петербургским франтом, чтобы не разглядеть, какой перл, какое сокровище эта женщина! Если бы Спиридов отбросил свою напускную разочарованность и недовольство целым миром и не мудрствуя лукаво женился на ней, она бы дала ему счастье на целую жизнь.

— А я не думаю, и не потому, что не разделяю твоего мнения о Зинаиде Аркадьевне, ничуть не бывало, я сам держусь такого же о ней мнения, как и ты, а по той причине, что слишком хорошо знаю Петра Андреевича. Он действительно не способен к семейной жизни, его постоянно куда-то тянет, и он чересчур дорожит своей свободой, тогда как всякий вступающий в брак первым долгом должен приучить себя к мысли, что отныне слово "я" заменяется словом "мы".

Аня весело рассмеялась.

— Чему ты? — спросил Колосов.

— Так, мне смешно стало, ты рассуждаешь, как какой-нибудь старик, с глубокомысленнейшей миной о постороннем тебе человеке, предрешая за него, как он должен поступать в том или ином случае, а как сам поступишь, едва ли знаешь.

— Это как же понять? — спросил несколько обиженным тоном Колосов.

— А так же, очень просто. Сколько раз ты объяснялся мне в любви, уверял в верности; между тем можешь ли ты поручиться, что никогда никого не полюбишь, кроме меня, никогда не изменишь мне?

— Разумеется, могу! — пылко воскликнул Колосов. — Неужели ты сомневаешься? Аня, Аня, как тебе не грешно! За кого же ты меня почитаешь? Или ты думаешь, я люблю тебя за одну красоту?

— А за что же еще? — с задорным лукавством взглянула на него молодая девушка.

— Я люблю тебя, — проникновенным тоном заговорил Иван Макарович, — за твое дивное сердце, за твою умную головку, я люблю в тебе мою первую, чистую любовь, мои страдания, которые я перенес, наконец, этот дивный вечер, который, я знаю, не повторится, но за которым последует еще ряд таких же прекрасных, полных душевного спокойствия вечеров и дней. Вот за что я люблю тебя, и пусть в моей жизни встретятся сто красавиц, таких красавиц, о которых можно услыхать только в сказках. Пусть явится самая лучшая гурия, о какой только может мечтать мусульманин, я не променяю тебя на них. Я скажу им: вы прекрасны, дивно прекрасны, я отдаю вам в этом полную справедливость. Вы, может быть, даже лучше лицом моей Ани, но у вас нет того главного, что есть у нее. Она моя избранница, предназначенная мне судьбою, она часть моей души, часть меня самого, а вы чужие. Мои глаза могут восхищаться вами, но сердце мое для вас закрыто. Идите, прельщайте других.

— Уж будто бы, — кокетливо усмехнулась Аня, и вдруг, отбросив работу, она стремительным порывом охватила шею Колосова руками и прижалась к его губам долгим, горячим поцелуем.

— Помни же, что ты сказал мне теперь, — шепнула она многозначительным тоном.

— Буду помнить, моя дорогая, буду, до конца жизни, — страстным шепотом отвечал Колосов, сжимая в своих объятиях упругий стан девушки и горячо возвращая ей поцелуй.

XX

После целого ряда поражений, нанесенных Шамилю смелым, энергичным полковником Клюки-фон-Клугенау, ему не оставалось ничего больше, как, прекратив враждебные действия против русских, поспешить уйти в глубь гор и там на время притаиться, впредь до наступления более благоприятных для него обстоятельств. Он так и сделал. Забравшись в недоступный аул Ашильты, имам сумел окружить себя такой таинственностью, что не только русские, но и большинство горцев не знали, где именно он скрывается.

Тем временем командующий в Закавказье генерал-лейтенант барон Розен был занят исполнением поручаемых ему из Петербурга распоряжений. К большому своему огорчению, при всем своем горячем желании не отступать от данных ему предначертаний он не мог по своему хотению перестроить события, и, будучи сильнее его, они руководили им более, чем он ими.

Весенние волнения в Дагестане, вызванные эмиссарами Шамиля и потребовавшие снаряжения целого ряда экспедиций, не дали возможности барону Розену приступить к устройству укрепленной линии от Гудер-месса до Темир-Хан-Шуры, о чем настойчиво писали ему из Петербурга. Все попытки в этом направлении встречали отчаянный отпор со стороны нафанатизированных до последней крайности соседних племен, салтавцев, чеченцев и ауховцев, которые, наводняя соседние леса и ущелья, производили яростные набеги на строящиеся укрепления, нападали на транспорты, подвозившие укрепительные материалы, поджигали сложенные для построек доски и бревна и всячески мешали рабочим, осыпая их пулями.

При таких условиях работы можно было производить только под прикрытием значительного числа войск, но, к сожалению, его было более чем недостаточно. Настолько недостаточно, что барон Розен не мог осуществить до наступления мюридов скромную задачу: устроить настоящую переправу на реке Сулак у села Чор-Юрт, которая была крайне необходима, ибо благодаря ей значительно сокращалось расстояние, разделявшее левый фланг Кавказской армии от Темир-Хан-Шуры. Работы для выполнения этого крайне важного дела были в самом разгаре, когда вдруг неожиданно представилась безотложная необходимость, бросив все, спешить с значительными силами в Аварш для ограждения вновь выбранного, в угоду русским, аварского правителя Аслан-хана Казикумух-ского, управлявшего Аварией от имени последнего отпрыска аварских ханов, Султана-Ахмет-хана, сына Нуцал-хана, предательски убитого Гамзат-беком под Хунзахом.

Авария в то время представляла для русских чрезвычайно важный стратегический интерес. Владея ею, мы острым клином врезывались в землю непокорных племен, разобщали их тем между собой, и держали в постоянном страхе перед неожиданным нападением. Насколько для нас важно было удержать Аварию за собою, лучше всего доказывало страстное желание Шамиля завладеть ею во что бы то ни стало.

Если бы Шамилю удалось завладеть Аварией, это дало бы ему огромный перевес над нами, главным образом тем, что богатая страна, не разоренная войною, с огромными запасами ячменя, сена и пшеницы, большими табунами лошадей, овец и рогатого скота могла служить в продолжение очень долгого времени неиссякаемым источником для прокормления его полуголодных полчищ, снабжения их лошадьми и всякого рода припасами. Заняв аварские аулы, Шамиль мог рассчитывать, что страхом, обещаниями