Граждане - Казимеж Брандыс

«Слишком быстро вы хотели бежать с ведрами», — припомнились ему слова Тобиша. И, как бы в самом деле испугавшись, что он слишком торопится, Кузьнар остановился под навесом одного из складов.

Он умел оглядываться на прожитое и чуть не каждый день отчитывался перед своей совестью. Он не принадлежал к людям беспечным и забывчивым и к тому же знал, что сделанная ошибка, если она и не сразу видна человеку, идет в жизни рядом с ним, как кривая дорожка, уводя его с верного пути. Знал и то, что человек часто совершает промахи из страха совершить их, или, остерегаясь одной ошибки, делает другие.

Не это ли имел в виду Тобиш? Кузьнар вдумывался в его упреки, с тревогой примеряя их к себе, как примеряют чужой комбинезон. Нет, нет, он их не заслужил, это чистейшая выдумка! Стены, им воздвигнутые, стоят прямо — достаточно бросить взгляд вокруг, чтобы в этом убедиться. Он прошел мимо новенького здания интерната, потом, вернувшись, обошел его кругом, с хрустом ступая по укатанному гравию. Хлопоты с облицовкой фасада… леса, которые в один прекрасный день покосились… Транспорт бракованного кирпича… Но вот уже все позади, и высятся мощные стены, такие знакомые, как склон холма, мимо которого проходишь каждый день. Он потрогал угол стены. Этот корпус строила целая сотня людей.

Вдалеке, над трамвайным кольцом, взвился фонтан электрических искр, осветив низкую гряду облаков. С минуту видны были краны участка 36-Б, над которым развевался флаг.

«Что я за человек? — думал Кузьнар, отходя от здания интерната туда, где недавно начали рыть три новых котлована. — Человек — это то, что он сделал в жизни. Взгляни на сделанную работу — и увидишь всего человека».

Он бегло припоминал свою жизнь с того дня, когда он, крепкий, большеголовый паренек, остриженный ежиком, появился на стройке дома Рихтера в Лодзи, на углу Переезда и Миколаевской, весной 1916 года. Паренек, выросший прямо из равской земли…

Кузьнар глубоко вдохнул морозный воздух. Он редко вспоминал начало своей жизни, но сейчас на него точно повеяло из котлованов запахом свежего сена. Между тем Михалком Кузьнаром и нынешним директором строительства, несшим на себе все бремя Новой Праги-III, лежал немалый трудный путь, изрядное количество хорошо проделанной работы. «Не ходил за мной Тобиш с книжкой, — сказал он себе с горечью и вместе с гордостью, — и философствовать мне было некогда». В его жизни время было твердым и неподатливым, как деревянные ручки тележки — чем скорее ее толкаешь, тем глубже вмятины на ладонях. Мысли? Много ли они занимали места в жизни рабочего человека? Кузьнар ценил в людях рассудительность и вдумчивость, охотно твердил свои любимые изречения и корил себя, что, в общем, редко думает. Где-то прочел он однажды фразу, что человек — это «мыслящий тростник», и забеспокоился: а он и не тростник, и над книгами не корпит…

Может быть, это именно в нем и угадал Тобиш? Он задел его за живое своим последним вопросом: «А вы учитесь, товарищ Кузьнар?» Как будто недостаточно того, что он честно прожил полвека! Чего надо этому Тобишу? Зачем он вечно следит за ним, как за мальчишкой, который первый раз в жизни взял в руки вожжи? Твердит: люди, люди! Разве он, Кузьнар, для них не старается? Он добывает для них кирпич, лес, известку. А стены стройки сами тянут их вверх.

Случилось недавно, что автомобиль Тобиша вышел из строя, и Кузьнар на своей «победе» отвез секретаря домой на Панскую. Он занимал две комнаты, вход туда был прямо из развалин, от каменного пола несло холодом. — Почему же вам до сих пор не дали другого жилья? — удивился Кузьнар. Тобиш махнул рукой: — Говорят, что дадут. — Еще больше удивило Кузьнара множество книг, стоявших на полках и лежавших целыми кипами в углах комнаты. Тобиш уловил его взгляд и молча усмехнулся.

«Как у него времени на это хватает!» — думал сейчас Кузьнар, осторожно ступая по разрытой земле, чтобы не упасть в яму. И мысленно давал себе слово брать у Антека книги и читать по ночам. «Хотя бы раз в неделю, — решил он предусмотрительно, — с субботы на воскресенье. А каждую ночь нельзя, этак скоро дочитаешься до могилы».

Он остановился, всматриваясь в темноту. В лицо ему пахнул сырой ветер. Он стоял на переднем крае стройки. Вдали светились огоньки — там был Вавр. Широко разливались кругом поля. «Кузьнаровы поля», — мелькнуло у него в голове. Он дошел до них, предчувствуя их бездонную тишину и покой, как идут к берегу, чтобы ощутить тишину и покой воды: так и хотелось погрузить в них руки…

«Вот где я буду учиться», — подумал он. Растер в пальцах комок мокрой земли и отер руки о пальто. Он пошел краем поля налево, в полной тьме, словно ища место для будущей переправы, и, ежась от холодного ветра, слушал свист поезда, мчавшегося по узкоколейке в сторону Вавра.

Глава десятая

Подходил Новый год, а в Варшаве все еще чувствовался пасмурный ноябрь. Город просыпался в седом тумане, и у людей, спешивших спозаранку на работу, от утреннего морозца стыли ноздри, но около полудня помутневшее небо низко оседало над крышами и всегда шел дождь или падали хлопья мокрого снега. Строительные площадки, котлованы и соседние с ними улицы снова покрывались густой грязью.

Резкий, порывистый ветер вздувал красные транспаранты на фабричных воротах, морщил намокшие флаги, гнул черные тонкие деревца перед университетом и плескал струями дождя в передние стекла автомобилей. Шоферы, согнувшись над рулем, кляли скользкие мостовые. Бело-малиновые коробки автобусов катились по зеркальной глади мостовых, уже издали светились указатели поворотов. В автобусах пассажиры стояли тесной толпой, измятой, замкнувшейся в угрюмом молчании. На остановках слышался только однозвучный визг механических щеток, вытиравших стекла. Буро-желтое небо, красные и зеленые огни, темное зеркало асфальта… Сквозь сырой туман пробивались голоса репродукторов, сообщавших о ходе выполнения годового плана в различных отраслях промышленности. Сто двадцать два уезда уже выполнили план заготовок зерна более чем на девяносто процентов. Правительство утвердило добавочные ассигнования на свиноводство.

Густой баритон диктора заглушал даже шум трамваев. Он слышен был и в цехах сквозь стук машин и шипение ацетилена. В Паньмыньчжоне идут переговоры о мире. Американские бомбардировщики истребляют гражданское население районов Вонсан и Сукчон…

Около четырех на улицы города высыпали толпы спешивших людей, и Моравецкий, съев наспех одно блюдо в «Рыбной закусочной» на Новом Свете, проталкивался к трамваю или стоял в длинной очереди, ожидая автобуса. Сквозь запотевшие очки он всматривался в незнакомые лица, наблюдал заторы машин перед светофорами, извинялся, когда его толкали, и терпеливо продвигался вперед. В начале пятого он уже входил в вестибюль больницы. Осведомлялся у санитарки о состоянии Кристины, потом снимал в гардеробе пальто и доставал из портфеля принесенные покупки.

В один из первых дней декабря Кристину опять положили в больницу, теперь уже для длительного лечения. Доктор Стейн сначала отсоветовал делать операцию и все твердил, что современная медицина должна до последней возможности содействовать естественной самозащите организма. Но через неделю он положил Моравецкому руку на плечо и сказал, понизив голос:

— Вот что, старина… Ты будь готов…

Он не договорил и, нагнувшись над столом, за которым писал рецепт, сухим тоном назвал фамилию известного хирурга.

В тот день Моравецкий принес Кристине апельсины. Как всегда, он нерешительно остановился на пороге палаты, стараясь не смотреть на лежавших здесь женщин. Кровать Кристины стояла у стены, в дальнем конце комнаты. Он прошел туда на цыпочках, издали улыбаясь жене и ощущая на себе любопытные взгляды больных. У всех кроватей уже сидели посетители. Моравецкий поклонился пожилой соседке Кристины, которую раз в неделю навещали дочь и внуки, и осторожно сел на свое обычное место у кровати, держа в обеих руках кулек с апельсинами.

Разумеется, и сегодня пришлось отвечать на множество вопросов Кристины.

— Обедаю каждый день, — заверял он ее, — в «Рыбной закусочной». И, знаешь, — очень вкусно… По всем счетам уплатил. Носки мне штопает дворничиха… Ты не беспокойся, у меня все отлично налажено.

Кристина озабоченно рассматривала мокрые черные пятна на его коленях: пальто было ему слишком коротко, и полы постоянно распахивал ветер. Моравецкий прятал под стул ноги в промокших ботинках и одновременно старался засунуть поглубже в рукава рваные манжеты сорочки.

— Льет, как из ведра, — сказал он улыбаясь. — Такой дождливой зимы старики не запомнят.

— Дай вечером брюки дворничихе, — наказывала Кристина. — Она их тебе выгладит на завтра. Надо же хоть немножко следить за собой, Ежи!

Моравецкий послушно кивнул головой. Потом его стали отчитывать за апельсины. Он этого ждал и уже заранее придумал себе в защиту целую историю, главным пунктом которой была какая-то его статья об арианском движении в Польше, о которой он якобы совсем забыл.