Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

В некоторых рассказах о дальнейшей жизни упоминается об отношениях Джона с Биллом Гамильтоном, иногда довольно натянутых. Джон рассказывал о них с обезоруживающей откровенностью. Ни он, ни его знаменитый эксцентричный наставник, великий Дж. Б. С. Холдейн, не распознали непревзойденного гения в застенчивом юноше с другого факультета. Джон цитировал Гексли, который, закрыв книгу “Происхождение видов”, произнес: “Как было глупо с моей стороны до этого не додуматься”. Он укорял себя за то, что не поддержал Гамильтона, когда тот в этом нуждался. В дальнейших рассказах он сравнивал представление Гамильтона о “совокупной приспособленности” (это мера того, к максимизации чего должен стремиться отдельный организм) с “взглядом с точки зрения гена”, который Билл приводит в других своих работах, – взгляд, которому я, вместе с Джоном, отдаю предпочтение (см. стр. 369) и который в итоге приводит к тем же выводам, что и метод совокупной приспособленности.

Именно после войны в Университетском колледже Лондона Джон попал под влияние Дж. Б. С. Холдейна: интервью пересыпано прелестными историями об этом выдающемся чудаке. Приведу здесь одну, чтобы вы понимали, о чем речь.

У них с женой, Хелен, был славный обычай: вечером после окончания выпускных экзаменов они вели студентов в “Мальборо” – паб через дорогу – и брали нам всем выпить до самого закрытия. Это было очень мило с их стороны. И вечером после своих экзаменов я тоже сидел там с ними. А когда паб закрылся, он предложил нам с Памелой Робинсон, которая тоже собиралась в магистратуру – причем по палеонтологии, – пойти к нему домой и еще выпить, ведь нам явно не хватило. И мы имели неосторожность согласиться. Так что мы отправились к профу домой и пили и разговаривали о том, как устроен мир, и часа в два ночи Памела сказала: “Знаете, проф, нам с Джоном правда пора домой, но метро уже не ходит, так что придется вам отвезти нас”. И Холдейн сказал: “Ладно, отвезу вас по домам”. Так что мы набились в машину профа. <… > Машина была типичная холдейновская: древняя, полуразвалившаяся. И мы стали взбираться на (Парламентский) холм. И примерно на полпути к вершине в машину повалил дым. Я не стал ничего говорить, я думал, так и надо. Но Памела сказала: “Проф, машина, кажется, горит”. “Неужели? Ах вот как”. Мы притормозили. <… > Мне, как инженеру, было велено разобраться, что случилось. И было очевидно, что не случилось ничего серьезного. Всего лишь коврик под передним сиденьем упал на коробку передач и горел. Некоторое время мы на него смотрели. Потом Холдейн сказал: “А теперь дамы отойдут и постоят вон за тем столбом”. Я подумал: “Что же дальше?” И тогда он обернулся ко мне и сказал: “Смит, метод Пантагрюэля. Вы выпили больше пива, чем я. Потушите пожар”. Конечно, дело тут еще в том, что нужно было знать эпизод из классической литературы, нужно было знать, что Пантагрюэль потушил пожар Парижа, помочившись на него. Так что я последовал его примеру. И, знаете ли, если выпить очень много пива и начать писать, остановиться довольно трудно. Так что Холдейну пришлось еще сказать: “Достаточно, мальчик, достаточно”.

Но я к тому, что, если вы собирались работать и жить с Холдейном, нужно было быть готовым к жизни в несколько непредсказуемых обстоятельствах, и я… я был… еще кое-что о Холдейне: если он говорил что-то, с чем вы были не согласны, можно было сказать ему заткнуться и перестать валять старого дурака – он не возражал. Но с ним надо было вести себя именно так – вежливость не помогала; если он говорил что-то, с чем вы не могли согласиться, надо было давать отпор.

Запись дает некоторое представление, но стоит послушать самого Джона, он великолепный рассказчик.

В следующем рассказе на глазах Джона выступили слезы: он вспомнил эпизод, когда Холдейн, собираясь уезжать до конца своих дней в Индию, признался в чувствах к жене Джона, Шейле, и попросил Джона рассказать ей, поскольку сам был не в силах. Это переживание и воспоминание невероятной силы. И все это передано исключительно “говорящими головами”.

Дебаты и встречи

Я не большой любитель формата дебатов – уж точно не дебатов по строго заданной форме, на время, с голосованием в конце. В студенческие годы я часто посещал дебаты Дискуссионного общества Оксфордского университета по четвергам и слушал выступления приглашенных гостей, ведущих политиков и ораторов своего времени (некоторые речи были великолепны): Майкла Фута, Хью Гейтскелла, Роберта Кеннеди, Эдварда Хита, Джереми Торпа, Гарольда Макмиллана, Орсона Уэллса, Брайана Уолдена – даже Освальд Мосли, хоть и придерживался отталкивающих политических взглядов, умел увлечь слушателей[86]. Были блестящие ораторы и среди студентов – например, Пол Фут, племянник Майкла, который позже стал въедливым журналистом и специализировался на расследованиях. Но со временем меня перестал интересовать состязательный, будто в суде, формат официальных дебатов. Университеты отправляют команды дискуссионных клубов на соревнования, где точка зрения, которую им предстоит защищать, опередляется жребием. Несомненно, отличная тренировка для адвокатов, но мне видится в этом нечто вроде проституции: молодые люди учатся и совершенствуют риторические навыки, отстаивая случайно назначенные убеждения, в которые сами не верят, – возможно даже, полную противоположность тому, во что верят. Если красноречие бередит мне душу, я хочу, чтобы оно было чистосердечным.

Минуточку. Разве не опровергает мою критику монолог выдающегося актера на сцене? Разве воодушевляющий Генрих V при осаде Гарфлера или Марк Антоний, произносящий “Не восхвалять я Цезаря пришел, а хоронить” звучат неубедительно из-за того, что мы слушаем актера, а не реального персонажа? Хотелось бы думать, что это не так. Хотелось бы надеяться, что хорошая исполнительница роли Порции настолько переселяется в свой персонаж, что ее речь “Не действует по принужденью милость” звучит действительно искренне; адвокат, который не верит в невиновность подзащитного, на такую искренность был бы не способен – и не должен быть способен. Лалла рассказывала мне, что заплакать на сцене выходит легко, если действительно вжиться в роль и переживания персонажа.

Английский закон основан на принципе “перетягивания каната” (кажется, шотландский и американский закон тоже): при любых разногласиях наймите за деньги кого-нибудь, кто приведет наиболее убедительные доводы за некоторое утверждение (верит ли в него сам защитник – неважно), далее наймите кого-нибудь еще, кто приведет наиболее убедительные доводы против этого утверждения, и посмотрите, в какую сторону сдвинется перетягиваемый канат. Этому противопоставляется принцип “следственной комиссии”, более свойственный западноевропейскому судопроизводству, который мне, возможно из-за моей наивности, кажется более честным и гуманным: давайте сядем все вместе, рассмотрим доказательства и попытаемся разобраться, что на самом деле произошло. Английские и американские юристы с неприкрытым восхищением отзываются о великих адвокатах прошлого – столь искусных, что им даже удалось выгородить (впишите имя очевидно виновной стороны). Если каждый дурак понимал, что клиент виновен, но великий адвокат все равно сумел склонить присяжных на свою сторону – тем лучше для репутации адвоката.

Я был неприятно поражен разговором с одной талантливой молодой американкой, по профессии адвокатом защиты: она торжествовала – нанятый ею частный детектив обнаружил несомненные доказательства невиновности ее клиента. “Мои поздравления, – сказал я. – А что бы вы делали, если бы ваш детектив обнаружил что-нибудь, убедительно доказывающее, что ваш клиент виновен?” Ничуть не смутившись, она ответила: “Я бы не принимала это в расчет. Пусть обвинение ищет свои доказательства самостоятельно, мне не платят за то, чтобы помогать другой стороне". (Курсив мой.)

Расследовалось дело об убийстве, и она изъявляла беззаботную готовность утаивать улики и таким образом позволить убийце разгуливать на свободе и, может быть, убивать снова – лишь бы не проиграть в перетягивании каната с адвокатом обвинения, “другой стороны”. Любой порядочный человек не может не быть потрясен подобным рассказом. Но мне еще предстоит найти адвоката, готового отнестись к нему с осуждением. Они вдохнули дурманящие пары под названием “наша сторона против другой стороны” так глубоко, что уже их не замечают. Я же от них задыхаюсь.