Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917 - Юрий Макаров

— Не надо так кричать. Из строя и на улице нужно отвечать громко, а в классе нужно говорить обыкновенным голосом. Скажи мне, какая карта, крупнее — с масштабом в 2 версты в дюйме или 10 верст в дюйме. Подумай и ответь.

Для начинающего вопрос был каверзный. 10 больше 2-х. Ясно, что десятиверстная карта должна бы быть крупнее двухверстной.

Чертовских напряженно думал. Наконец лицо его просветлело.

— Две версты в дюйме крупнее.

— Можешь объяснить, почему?

— Двухверстная крупнее потому, что она больше забирает… — и помолчав немного прибавил: — Ваше Прев-во.

Но душе у меня разлилось масло. К сожалению, в самый приятный момент открылась дверь и в класс вошел командир полка, Шильдер, в шашке и с видом крайне официальным. О том, что начальник дивизии в полку, ему послали сказать час тому назад, но пока его разбудили, он одевался и прочее, время прошло.

Генералы поздоровались, и оба вышли. Это была, кажется, их первая встреча и друг другу они явно не понравились.

Через несколько минут начальник дивизии уехал.

В этот день за завтраком в Собрании только и разговоров было, что о Лечицком. Поливанов и мы все превозносили его до небес. Другие говорили — поживем — увидим. Третьим не нравилось, что нарушена была старая гвардейская традиция, начальство стало являться в полк без приглашения.

Недели через три, Лечицкий также утром и также неожиданно, нанес визит 2-му батальону. Приехал в 6-ую роту Свешникова и с командиром роты так же быстро сошелся, как и у нас. На этот раз он появился позднее. Визит кончился около 12-ти часов. Когда выходили из дверей, командир 2-го батальона А. К. Баранов пригласил Лечицкого завтракать в Собрание. Тот с удовольствием согласился. За завтраком выпил у стойки рюмку водки, от вина отказался, съел бифштекс с картофелем, и за стаканом чаю стал ровным теноровым голосом, своими обычными короткими фразами говорить о японской войне. Говорил вещи, которые мы знали и по рассказам участников и из газет, но слушали его все затаив дыхание.

Главное, что в нем подкупало и притягивало, это полное отсутствие всякой рисовки и всякого желания произвести впечатление. Чувствовалось, что человек говорит о том, что он выстрадал и о чем потом много думал. И все это ровным, монотонным голосом, почти без интонаций.

Когда Лечицкий собрался уезжать, вышло легкое недоразумение. Он хотел заплатить. Ему не позволили.

— Ваше Прев-во, Вы наш гость. У нас могут платить только наши офицеры.

— Но Вы меня ставите в неловкое положение. Я к Вам часто собирался ездить. Я холост. Хозяйства не держу. Что же мне в рестораны прикажете идти. Я и ресторанов здесь у Вас не знаю. Я всю мою жизнь за офицерским столом питался… Нельзя ли как-нибудь это устроить?

— Хорошо, Ваше Прев-во, мы постараемся устроить.

Лечицкий уехал.

На следующее общее собрание старший полковник поставил вопрос о выборе начальника дивизии «временным членом собрания». Вещь в наших анналах неслыханная. Не обошлось без протестов. Но поддержали «печники», а Баранов применил обычную тактику — кто согласен, прошу сидеть, несогласен — встать. Лечицкий прошел 25-ю голосами против 10-ти.

Ему послали официальное извещение о постановлении общего собрания и он официально поблагодарил за честь, после чего ему открыли счет, как и всем офицерам.

Нужно отдать ему справедливость, правом своим он не злоупотреблял. Приезжал не чаще одного, двух раз в месяц исключительно к завтраку. Держал себя, как всегда, ровно и спокойно.

Не знаю как в других полках дивизии, но у нас Лечицкий безусловно пришелся ко двору. Нравилась и его чуть-чуть солдатская наружность, его деловитая вежливость, его абсолютная простота в обращении с полковниками, также как и с подпоручиками. При внимательном наблюдении, все же чувствовалось, что с молодежью он разговаривает охотнее. Молодежи в свою очередь нравилось, что, как про него рассказывали, он был сын бедного сельского дьякона, отданный по началу в духовное училище, но оттуда бежавший и в 17 лет поступивший куда-то «вольнопером» (вольноопределяющимся). Затем Окружное пехотное училище, затем долгая лямка пехотного армейского офицера. Затем война и на 50-м году жизни, наконец, успех… Георгиевский кавалер, Свиты Его Величества генерал-майор, начальник 1-ой Гвардейской пехотной дивизии, из которой что ни полк, то российская история, Преображенский, Семеновский, Измайловский. Было от чего закружиться голове, четыре года назад глухого армейского подполковника. А голова у него не закружилась.

Не буду врать, пользовался популярностью Лечицкий не у всех. Были и такие, для которых начальник дивизии Окружного училища, сын дьякона, был столь же странное явление, как если бы он был сын зулуса или бушмена… Но таких, опять-таки скажу правду, было мало. Все, что было в полку «военного», все это было его верные союзники.

Как-то само собою вышло так, что особенно радушно принимали его во 2-ой роте (старший Пронин), в 6-ой и 7-ой (Свешников и Доде), в 9-ой (Романовский), в 13-ой (Веселаго), у пулеметчиков, которыми он особенно интересовался, наконец у нас в Учебной команде, где он уже был совершенно дома.

Рассказывали с ним случай на стрельбе, не смотровой, а на самой обыкновенной. Стреляет 6-ая Свешниковская рота, одна из лучших рот по стрельбе, так же как и ее командир, 6 императорских призов. Стрельба идет лежа по головным мишеням на 600 шагов, но против обыкновения рота стреляет плохо. После каждого отбоя из-за закрытия выбегают махальные, облепляют кучей мишени, затем перебегают дальше, а оставшийся старший махальный или старательно покажет красной стороной указки, попал, или презрительно махнет по воздуху белой, улетела, мол, ищи ветра в поле.

Не поворачивая головы, лежа на соломенных матах, чины или весело кричат:

— Безвиконный попал! — или недоумевающе и мрачно: — Ковальский, промах!

За линией огня, верхом на деревянной скамейке с ящиком, на случай дождя, сидит кто-нибудь из начальства и в списках против фамилии каждого ставит крестики и нолики. Иногда пускает коментарии, не стопроцентная ругань, это у нас не делалось, но, например, словечко из двух слогов, начинающееся на «ж». Впрочем, опытные ротные командиры и этого делать не позволяют. Коли стрелок стреляет с интересом, хотя бы даже неудачно, волновать его замечаниями нельзя.

И вот как раз на такой стрельбе чины одной из лучших наших стрелковых рот, без всякой видимой причины, м. б. ветер переменился и не успели взять во внимание, стали пуделять один за другим. Свешников стоит сзади молчит угрюмо.

Лечицкий на линии огня между солдатами смотрит в бинокль и то и дело громко делает замечания: