Лужок Черного Лебедя - Дэвид Митчелл

«Джордж Пайнс» давно кончился.

Я пошел обратно и на мосту встретил этих двух парней. Моих лет, но в «мартенсах» с красными шнурками. На одном была футболка «Квадрофении», на другом — Королевских военно-воздушных сил. Парни грохотали в ногу, левой-правой, левой-правой. Смотреть парням в глаза значит заявить, что ты так же крут, как они. У меня при себе было целое состояние наличными, так что я смотрел вбок и вниз, на текущую под нами выхлопную реку грохочущих грузовиков и медленных цистерн с бензином. Два мода приближались, и я знал, что они не встанут один другому в затылок, чтобы пропустить меня. Пришлось протискиваться, изо всех сил прижимаясь к раскаленным от солнца перилам.

— Огоньку не найдется? — хрюкнул в мою сторону высокий.

Я сглотнул:

— У меня?

— Нет, бля, у принцессы Дианы.

— Нет, извините, — я покрепче вцепился в перила.

— Педик, — хрюкнул второй мод.

После атомной войны такие парни будут править всем, что останется. И это будет чистый ад.

Когда я нашел вторую антикварную лавку, время уже близилось к полудню. Арка вела на мощенную булыжником площадь под названием Хайтлодей-Мьюз. Вокруг Хайтлодей-Мьюз спиралью закручивались далекие вопли младенцев. Ветер раздувал кружевные занавески вокруг оконных ящиков с цветами. Обтекаемый черный «Порше» лежал в засаде, ожидая хозяина. Подсолнухи наблюдали за мной от нагретой стены. Вот вывеска: «Дом Джайлса». Ослепительный свет дня маскировал полутьмой внутренность лавки. Дверь подпирал обвислый пигмей с плакатом на шее: «ДА, ОТКРЫТО!» Внутри пахло коричневой бумагой и воском. Было прохладно, как на камнях в ручье. За мутными стеклами шкафчиков — медали, бокалы, сабли. Валлийский комод размером больше моей спальни скрывал из виду дальнюю четверть магазина. Отсюда начинался царапающий шум. Он развернулся и оказался радиотрансляцией матча по крикету.

Звук ножа о доску для резки.

Я заглянул за комод.

— Блин, если б я знала, что выйдет такая размазня, я бы купила вишни, — проворковала темноволосая американка.

(Она была вроде бы красивая, но слишком инопланетная, чтобы нравиться.) В липкой руке она держала красно-зеленый плод, по форме — как яйцо экзотической птицы.

— Вишни, это я понимаю. Бросил в рот, выплюнул косточку, прожевал, проглотил, финито. Никакого месива.

Первые в жизни слова, с которыми я обратился к настоящему живому человеку из Америки, были:

— А что это такое?

— Ты что, манго не знаешь?

— Нет, извините.

— Незачем извиняться. Ты англичанин! Вы все не отличаете нормальной еды от пенопласта, блин. Хочешь попробовать?

Нельзя брать конфеты у извращенцев в парках. Но экзотические фрукты у владелиц антикварных магазинов, наверно, можно.

— Да.

Женщина отрезала толстый ломтик, уронила его в стеклянную миску и воткнула сверху крохотную серебряную вилочку.

— Присядь, отдохни.

Я сел на стул с плетеным сиденьем и поднес миску ко рту.

Скользкий фрукт скользнул мне на язык.

Боже, манго — такая вкуснота… надушенные персики, ушибленные розы.

— Каков будет вердикт?

— Это совершенно…

Комментатор крикетного матча вдруг сорвался с цепи: «…все зрители на „Овале“ вскакивают на ноги! Ботэм зарабатывает очередную идеальную сотню очков! Джеффри Бойкотт бежит к нему, чтобы поздравить…»

— Ботэм? — женщина сразу насторожилась. — Это он про Иэна Ботэма, верно?

Я кивнул.

— Косматый, как Чубакка? Сломанный римский нос? Глаза варвара? Сама мужественность в белой крикетной форме?

— Да, я думаю, это он.

— О… — она скрестила руки на плоской груди, как Дева Мария. — Я бы по горящим угольям пошла…

Мы доели манго, слушая аплодисменты по радио.

— Так, — она тщательно вытерла руки влажным полотенцем и выключила радио. — Ты желаешь купить кровать с балдахином яковианского периода? Или в налоговые инспекторы теперь берут младших школьников?

— Э… Скажите пожалуйста, у вас есть «Омега Симастер»?

— «Омееега Сиимастер»? Это что, лодка?

— Нет, это наручные часы. Их перестали делать в пятьдесят восьмом году. Мне нужна модель, которая называется «Де Вилль».

— Увы, детка, Джайлс не занимается часами. Не хочет, чтобы клиенты носили нам часы обратно, если те вдруг остановятся.

— Ох.

Это всё. Больше в Челтнеме нет антикварных лавок.

Американка разглядывала меня.

— Но я, может быть, знаю одного специалиста, который занимается именно часами…

— Часами? Он тут, в Челтнеме?

— Нет, он базируется в Южном Кенсингтоне. Хочешь, я ему позвоню?

— А можно? У меня есть двадцать восемь фунтов семьдесят пять пенсов.

— Не раскрывай всех карт сразу, детка. Дай-ка я попробую найти его номер в этом борделе, который Джайлс именует кабинетом…

— Алло, Джок? Это Розамунда. Угу. Нет… нет, я тут играю в магазин. Джайлс упорхнул на свежий труп. Умерла какая-то герцогиня с большой загородной усадьбой. Или графиня. Или светлейшество. Я в них не разбираюсь — там, откуда я родом, королев сроду не водилось… во всяком случае, таких, которые одеваются, как будто их приговорили носить все модное… Что такое? Нет, Джайлс мне сказал, такое старинное название, где-то в Котсуолдах, типично английское… Брайдсхед — нет, это телесериал, правда? Прямо на языке вертится — Гульфик-на-Болоте, что-то такое… Да нет, Джок, я бы тебе обязательно сказала, только вот… Что? Да-да, я знаю, между вами нет секретов… Угу, Джайлс тебя тоже любит истинно братской любовью. Послушай, Джок. У меня тут в лавке молодой человек… Да-да, очень смешно, неудивительно, что лондонские старые пердуны тебя обожают… Этот молодой человек ищет «Омегу Симастер», — она кинула взгляд на меня, и я одними губами произнес «Де Вилль», — «Де Вилль»… Угу. Ты знаешь такую модель?

Пауза, преисполняющая надежд.

— В самом деле?

За миг до победы уже знаешь, что победил.

— Перед тобой лежит? Как удачно, что я позвонила! Угу… как новенькие? О, Джок, все лучше и лучше… Какое счастливое совпадение… Слушай, Джок, а в плане сиклей серебра… у нас тут бюджетная ситуация… угу… Да, Джок, я понимаю, если их перестали делать в пятидесятых, то теперь они редко попадаются, я понимаю… Да, я знаю, у тебя не благотворительное заведение… — Она ладонью изобразила неустанную трескотню сороки. — Если бы ты не плодился как кролик, стоит первой попавшейся крольчихе поманить тебя пушистым хвостиком, у тебя не было бы столько детей на волосок от голодной смерти. Назови мне самую низкую цену… Угу… Ну, я думаю, что… угу… Если он скажет, что да, я тебе перезвоню.

Телефонная трубка со щелчком легла на место.

— У него они есть? «Омега Симастер»?

— Угу, — Розамунда сочувственно поглядела на меня. — Если ты наскребешь 850 фунтов, он отправит тебе часы с курьером, как только банк проведет платеж по чеку.

Восемьсот пятьдесят фунтов?

— Еще манго, детка?

— Джейсон, я хочу прояснить для себя ситуацию. Ты разбил эти долбаные часы своего дедушки… совершенно случайно… в январе?

Я кивнул.

— И последние восемь месяцев бегал как ошпаренный, пытаясь найти замену?

Я кивнул.

— На деньги, какие доступны тринадцатилетнему мальчику?

Я кивнул.

— На велосипеде?

Я кивнул.

— А может, куда проще было бы просто сознаться? Мужественно перенести наказание и жить дальше?

— Родители меня убьют. Буквально.

— Да неужели? Убьют? Буквально? — Розамунда в картинном ужасе закрыла руками рот. — Убьют собственного сына? За какие-то поганые часы? Как же они ликвидировали твоих братьев и сестер, когда те что-нибудь ломали? Расчленяли их и спускали в сортир? А водопроводчики не жаловались, что кости засоряют сливную трубу?

— Ну, конечно, они не буквально меня убьют, но сойдут с ума от злости. Это, ну, я этого боюсь больше всего на свете.

— Угу. И как долго они будут сходить с ума? Пока ты топчешь эту землю? Двадцать лет? Без права помилования?

— Ну, не так долго, конечно…

— Угу. Восемь месяцев?

— Несколько дней, это уж точно.

— Что? Несколько дней? Блин, Джейсон.

— Больше. Наверняка неделю. И потом всю жизнь будут мне это припоминать.

— Угу. А сколько недель ты рассчитываешь пробыть в сей смертной оболочке?

— Я не… — Висельник перехватил «понимаю», — я не уловил.

— Ну, сколько недель в году?

— Пятьдесят две.

— Угу. А сколько лет ты проживешь?

— Не знаю. Семьдесят.

— Семьдесят пять лет, если не сведешь себя прежде времени в могилу беспокойством. О’кей. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять… — Она стала нажимать на кнопки калькулятора. — Три тысячи девятьсот недель. Так. Значит, больше всего на свете ты боишься, что мама и папа будут дуться на тебя в течение одной — или двух, или трех — из этих почти четырех тысяч недель.