Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

Мысль о возвращении милостыни нам показалась забавной, авангардистской и совершенно безобидной. Скрипя розоватым снегом, мы обсуждали все детали и реплики, перебивая друг друга и радуясь бодрящему коктейлю ночного мороза и вдохновения. Завтра мы сделаем то, чего не делал никто и никогда: мы станем раздавать долги нищих. Кстати, повторять наше представление искренне никому не советую.

7

Утром Коля долго сидел на краю постели и незряче моргал сонными маленькими глазами. Без очков он был беззащитно-уютным, как старичок. И хотя очки никого не делают силачом, без очков Коля казался рыцарем, снявшим латы.

– Медицинские работницы Москвы безнадежно отстают от сексуальной революции. Но мы разбудим их Герцена, – сказал он промасленным от сна голосом.

– Я бы на месте их Герцена не просыпался, – ответил я, портя произношение праведным зевком.

Представление было намечено на сегодня. И сегодня пришло. Мы опять были втроем. Закупив свежих бубликов и разменяв деньги, мы вновь спускались под землю, словно герои античной мифологии.

Правда, вероломный Людик (которой очень не понравился наш замысел) решила остаться в соседнем вагоне, чтобы мы ее не позорили. Куда это годится? У нас был наш собственный зритель, и этот зритель нам изменил. Был ли это знак? Нет, не было никакого знака! Если бы тут оказалась Санька, она зашла бы вместе с нами. А Людик... Людик неплохая девушка и будущий врач-терапевт. Но она не из наших. С ней нельзя идти в атаку. Оставалось надеяться, что она по крайней мере будет делать перевязки раненым, когда бой закончится.

Все сидячие места в вагоне были заняты, кроме того, у каждых дверей стояло человека по два-три. Но проход был свободен. Я достал большой пластиковый пакет, на котором было нарисовано сто долларов и осторожно встряхнул его. Звука почти не было слышно. Вдруг я ясно понял, почему нищие не начинают говорить, пока поезд не трогается с места. Это все от стыда. Невозможно в тишине обратиться к незнакомым людям с тем, что им явно не понравится. Можно предложить гелевые ручки, набор отверток, можно запеть или заиграть на скрипке. Но просить людей о деньгах гораздо тяжелее, чем предлагать что-нибудь купить или послушать.

Тем не менее, когда двери захлопнулись и поезд стал набирать воющую скорость, Коля заговорил:

– Люти топрие, ви извините что ми вам обращаемся. Ми сами уже местные, ми уже люди НЭ беженцы.

– Ми живем в общежитии отиннадцать семей, – продолжил я, пытаясь куда-нибудь пристроить свой взгляд.

Все люди, которые ехали в вагоне, смотрели на нас. Было даже ощущение, что глазеет не только наш вагон, а весь состав. Восхищенных взглядов не было, у людей не наворачивались слезы умиления, никто даже не улыбался.

Исполнительское искусство всегда рождается при соприкосновении артиста с публикой. И любой исполнитель знает, как много зависит от понимания и настроя зала. Зал может вдохновить выступающего, нащупать в нем неведомую для самого артиста силу и сыграть на нем настоящий гимн (актер в этом случае приписывает все заслуги себе одному). Но если зритель скучает, если он пережидает номер, если его заставили явиться на представление или он сам забрел туда по недоразумению, горе мастеру художественного слова, конец музыканту, каюк актеру. При равнодушном, непонимающем или враждебном зале он вынужден играть не пьесу, а свою игру в другом, хорошем зале. Как если бы зал ему сочувствовал. Имитировать искру. Можно играть на гитаре и одной рукой. Звук будет. Но хорошо играть на гитаре одной рукой невозможно.

– Тэпэр власти устроили нас на работу, – сообщил я, пытаясь не слишком долго смотреть в глаза коренастому дяде с угрюмыми ассирийскими глазами, похожему на переодетого мясника. За ним сидела старушка, которая глядела на нас с Колей с сочувствием и испугом. Ни один из пасссажиров не разделял нашей веселости. Было понятно, что мы просто понапрасну отвлекли людей от их мыслей. Я решил психологически обращаться к Коле, а смотреть в какую-нибудь милую безобидную точку в районе поручней...

– НЭ помогайте, чем могайте... – подхватил Коля (чувствовалось, что он в гораздо лучшей форме). – Я имею в виду, НЭ поможите, даже эсли можите. Ми пришли отдавать вам кто капейка, кто кусок хлепам.

– Забирайтэ ваше допро, низкий поклон от братьев, отцов, дэдов и бабов.

Понимания во взглядах не прибавилось. Скорее, наоборот. Если появление обычных попрошаек просто немного портило настроение, здесь происходило какое-то издевательство и безобразие.

– Здоровые лбы, а туда же, – укоризненно сказала рядом со мной женщина в фиолетовом китайском пуховике с бирюзовым воротником.

– Работать не хотят.

– Ми не брать! Ми давать! – истерически-восторженно взвизгивал Николай.

Тут я взял пакет и стал доставать оттуда свежие бублики, с которых сыпался мак. Вначале никто брать бублики не хотел, люди переглядывались и незримо крутили пальцами у виска.

– Пожалуйста, не стесняйтесь, – стал говорить я, выбиваясь из роли инопопрошайки. – Берите! Хорошие!

– Харощи! Очэнь харощи! – поправил меня Коля, который уже расстегнул свою дурацкую борсетку.

Тут трое парней, сидевшие под надписью «Места для пассажиров с детьми и лиц пожилого возраста», взяли у меня по бублику. Они улыбались. Это меня немного успокоило. Все же я нервничал и торопился. Через полминуты поезд должен был приехать на «Алексеевскую». Это означало, что войдут новые люди, которые уж совсем ничего о нас не знают. Поэтому я спешил, хотя гораздо лучше было оставаться спокойным. У меня взяли еще три бублика, когда Коля начал раздавать деньги. Точнее, начал пытаться. Попытался начать. Потому что при виде купюр, вытаскиваемых из борсетки, люди вжимались в спинки вагонных диванов и махали руками. Они отталкивали воздух перед Колиными бумажками, как будто он пытался передать им мокрицу или мохнатого паука. Люди загомонили, зашумели, хотя я смог расслышать только обрывки:

– Идите, идите, молодой человек!

– Деньги трудом даются, а вы...

– Дурак, что ли? Идиот!

Поезд уже замедлял ход и въезжал на светлую, безлюдную в этот час «Алексеевскую». Ворчание и брюзжание достигли апогея, а может, просто стали слышнее из-за утихания поезда. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – ВДНХ», – ничего не видя и не понимая, произнес степенный диктор.

– Прошшайтэ, люти топрие, – вскричал Коля в дверях и резко, взмахнув, бросил в середину вагона горсть монет и мелких ассигнаций. Тут мы почему-то побежали прочь от закрывающихся дверей, и с нами Людик, все видевшая из своей скрадки.

8

Мы поднялись на эскалаторе, возбужденные и очень живые. С каждой секундой недовольство и тревога уходили, пузырилась радость, серебристо искажавшая к лучшему картину случившегося.

По Проспекту Мира мчались потоки машин, развозя ледяную пересоленую кашу, временные киоски наперебой кричали люминесцентными вывесками странные временные слова вроде «ООО Мегавкус», «Люмбарго» или «Цвет мяса»...

Перебивая друг друга и хохоча, мы монтировали впечатления в яркий фильм, и только Людик была отголоском того недоумения, которым этот фильм был встречен в вагоне.

– Да, интересно, – задумчиво произнес Коля, – почему все так испугались наших денег? Думали, что они отравлены красной ртутью?

– А ты как считаешь? – с внезапным возмущением сказала Людик. – Вы же людям показали, что они нищие! И не просто нищие, а такие, которым нищие подают.

Не успели мы переварить эту идею, как нас догнали трое, в одном из которых я узнал парня, взявшего у меня бублик.

– Слышь, земляк, давай отойдем, – высоким голоском скрипнул один из них, небольшого роста, в черной «аляске» с серым мехом на капюшоне. Меня подтолкнули плечом, и мы с Колей оказались под аркой длинной многоэтажки. Краем глаза я увидел, как блестит лед на дальнем выходе из полутьмы.

– Вы ребята богатые. Значит, надо поделиться, правильно?

– Да вы, господа, не поняли, – начал Коля, – суть была в искусстве... Концепция...

Но они не стали слушать про суть. Кричащего Людика отпихнули в сторону, а нас схватили за куртки. Мой страх подпрыгнул на ту ступеньку, на которой наступает его превращение в злобу, я схватил своего обидчика за руку, пытаясь провести какой-то детский прием. Послышался треск ниток, похожий на отрыв календарного листка. Шапка моя упала. Потом было мелькание планов: удар в мое ухо, ответный удар головой кому-то в нос, крик матом благим и обыкновенным, убегающие в арку фигуры. Коля брезгливо отряхивался. Я искал свою рыжую китайскую шапку.

– Столица называется, – выговорил Николай, часто дыша. – Никто не понимает концептуалистов.

– Надо в милицию идти, – сказала Людик, глаза которой теперь горели участием и любопытством.

– Боюсь, там концептуалистов тоже не оценят, – ответил я. Мне было жарко.