Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

Вася сразу оценил шутку и оглушительно захохотал.

— Молоток, парень! — одобрил он. — Держи всегда хвост «пистолетом». А свет не выключай.

И он не прощаясь ушел из комнаты в неизвестном направлении.

Игорь, оставив невыключенным свет, отправился в закуток Котова, расположенный за огромной печью, оставшейся еще с тех времен, когда строили только кочегарку. Но и сейчас еще, в особо холодные дни, когда тепла кочегарки не хватало, так как все подавали на производство, эту печь зажигали и топили до красноты внутренней каменной кладки.

В закутке стояла деревянная кровать, на которой лежал туго набитый сухим пахучим сеном матрац, покрытый свежей и чистой простыней и свернутым конвертом одеялом из солдатской байки. Все то же, что и у других заключенных, только не то же, потому что матрацы остальных заключенных в бараке были набиты технической ватой, которая сбивалась в противные жесткие комки и иногда неприятно кололась сквозь чехол.

Можно было расправить постель и спать, как в бараке, в одном белье, но не хотелось. При одной мысли о том, чтобы лечь в чужую постель, причем человека, которого посадили в колонию за сексуальные преступления, что бы он ни говорил и как бы ни оправдывался, чувство брезгливости, хотя от этого чувства в первую очередь надо было избавляться еще в тюрьме, овладевало всем его существом.

И Игорь Васильев лег прямо на одеяло, прямо как был, в одежде, только снял ботинки, грубые тюремные ботинки, в которых спать было невозможно.

Дежурный равнодушно принял Горбаня от Васи, равнодушно сдал его в БУР и ушел в «крикушник», не испытывая ничего в отношении к заключенному. Равнодушие — спасительная маска. Никаких сил не хватит, чтобы сочувствовать каждому, да многие и не имели никакого права на сочувствие.

Горбань хитро улыбался и внимательно всматривался в новое место заключения. Он уже прошел все стадии: КПЗ в отделении милиции, тюрьму, пересылку, колонию и теперь вот БУР — барак усиленного режима. Теперь ему предстояло узнать, что такое барак усиленного режима в колонии строго режима. По его мнению, это было нечто среднее между строгим режимом и особо строгим, «особняк» для «полосатиков».

Одиночные камеры представляли из себя маленькие клетушки размером два метра на полтора с голой деревянной тахтой, на которой разрешалось лишь сидеть, но ни в коем случае не лежать.

Глазок в двери над «кормушкой» открывался бесшумно и незаметно со стороны камеры, так что у заключенного не было никакой возможности подглядеть и подгадать, когда вертухай-надзиратель подходит к камере. К тому же у всех надзирателей были резиновые калоши, дававшие им возможность подкрадываться к каждой камере бесшумно и, главное, неожиданно. И попробуй штрафник прилечь на койку!

Горбань, которого, естественно, не предупредили, так как считалось, что попадающие в БУР должны знать все об условиях содержания в БУРе, решил прилечь на голую койку, последнее время у него стало болеть сердце и хотелось иногда принять горизонтальное положение, чтобы снять боль.

Дверь камеры моментально открылась, и вошедший надзиратель пинком грубо сбросил Горбаня с койки и спокойно сказал:

— Лежать запрещено! Нарушение!

И ушел, закрыв за собой дверь.

Горбань медленно, с трудом поднялся и сел на деревянную жесткую койку, не высказав и тени протеста. Хитрая улыбка с его лица если и слетела, то на самое короткое время, затем вновь проявилась, так медленно проступают очертания фотографии, опущенной в проявитель.

Поскольку он был на положении арестанта, а не наказанного, то ему принесли обед, обычный, положенный ему как заключенному, а не как штрафнику. Горбань съел его и стал опять ждать. Чего он ждал, он и сам не знал, но ему казалось, должно случиться нечто, что коренным образом изменит его жизнь.

Так же равнодушно он съел принесенный ужин, сходил на парашу, в свою очередь отнес ее в уборную, где опорожнил и вымыл под сильной струей воды.

Услышав за собой скрежет ключа и равнодушное надзирательское разрешение лечь спать, он не испытал облегчения, когда принял горизонтальное положение.

Он вспомнил! Озарение пришло неожиданно, как вспышка молнии освещает на секунду темень ночи в лесу, и он вспомнил, как зовут черта, которого он видел в туалете, медленно, с наслаждением отрезающего сначала половой член у Полковника, а затем и его голову.

Единственное, чего Горбань никак не смог вспомнить, куда потом делся этот черт с рогами, которого он видел утром в бараке рядом со своей койкой?

Может, действительно, прошел через стену туалета, хотя Горбань потом тоже пытался пройти его же путем через стену, долго искал доску, которая должна была отходить, чтобы пропустить его, но ничего не нашел. Все доски были прибиты намертво большими гвоздями, и ни один из них не выходил из своего гнезда.

Потом Горбаня опять стали посещать сексуальные картины, воспоминания о его постельных упражнениях, которые он безуспешно пытался прогнать, чтобы не сойти с ума, хотя он уже сам замечал, что неадекватно реагирует на многие вещи, например, на свое участие в казни пятерых уголовников. Ему уже стало казаться, что это не кто иной, как он, их казнил, что это он — тот самый черт. Такое раздвоение личности не пугало его, а, наоборот, давало надежду на благополучный исход дела.

«Буду „косить“ до посинения! — решил он. — Лучше в дурной зоне всю жизнь просидеть, чем „пятнашку“ на „особняке“.

Глубокой ночью он, наконец, забылся в тяжелом сне, а проснулся от того, что ему забили чем-то мягким рот и заклеили его пластырем или липкой изолентой.

Когда с него сорвали брюки, он решил, что его опять будут насиловать, но вместо мужского члена в его зад ворвалась такая раскаленная жуткая боль, что сердце его не выдержало и разорвалось. Дикий крик, рвавшийся из груди, кляп не пустил дальше себя. Никто ничего не услышал.

Казнившие Горбаня, мгновенно исчезли, не позабыв привести его тело в надлежащий мирный вид: кляп был вынут, брюки надеты.

Горбань лежал с широко раскрытым в последнем крике ртом, с так же широко раскрытыми глазами. И любая медицинская экспертиза дала бы один единственный ответ: инфаркт…

Игорь Васильев спал, как младенец, безмятежно и со счастливой улыбкой на устах. И безо всяких сновидений. Впрочем, сновидения, наверное, и были, но он их не помнил совершенно, а значит, их вроде и не было.

Но проснулся Игорь от того, что ему показалось, будто кто-то на него смотрит.

Он открыл глаза и убедился в том, что предчувствие его не обмануло даже во сне. На него, действительно, смотрел, не отрывая взгляда, Котов. Смотрел с каким-то сожалением, будто знал что-то такое, чего Игорь даже в самом страшном сне не мог бы увидеть.

— Я занял твою койку! — пробормотал сонно Игорь. — Уже пора на завтрак? Мне Вася приказал здесь ночевать, я не по своей воле.

— Чтобы исполнить свой замысел, Бог создал человека как сосуд, — заговорил Котов, ласково улыбнувшись. — „Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что же, если Бог, желая показать гнев и явить могущество Свое, с великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели, дабы вместе явить богатство славы Своей над сосудами милосердия, которые Он приготовил к славе над нами, которых Он призвал не только из иудеев, но и из язычников?“

Глаза Котова заблестели, и весь он просветлел лицом.

Игорь лежал на его койке и никак не мог сообразить: то ли он еще спит, то ли опять Котов блажит.

„Не помогли ему в больничке! — подумал Игорь. — Может, его от другого лечили? Сколько таких придурков в лагере? Вася намекнул, что половина. Или это Дарзиньш намекнул?“

Разницы не было никакой, и Игорю оставалось лишь лежать и слушать откровение Котова:

— В сосуде, имя которому человек, есть три части. „Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух, и душа, и тело во всей целости да сохранятся без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа“.