Против часовой стрелки - Владимир Бартол

— Вот так амазонка! — восклицает Вальтер, и мы выжидающе смотрим на Хмелякова: чтобы он, да не высказался по такому поводу! Но — странное дело… Сидит, потупился — похоже, ему неловко.

— Ваша знакомая? — спрашиваю.

— Отнюдь, — отвечает. — Но благодаря ей мне вспомнилась история, которая приключилась со мной в этом же заведении.

— Неужто и вы пережили подобный казус? — полюбопытствовал я.

Русский повел плечом:

— Да уж дело прошлое… Хотя… могу и поделиться.

Он закурил и начал повествование.

— Представьте себе, господа, такой банальный факт: мне тоже съездили по физиономии. Да-да, не удивляйтесь! Женщина влепила мне звонкую, увесистую оплеуху. За что? — спросите вы. Причиной тому — некоторая моя, так сказать, странность и то, что я имел несчастье ненароком ее обнаружить.

Он пробурчал еще что-то себе под нос, словно вступая в спор с невидимым собеседником, после чего продолжал:

— Да, наш внутренний мир порой неисповедим. Зачастую мне кажется — и многие согласятся — что внутри нас будто сидит некое существо, диктующее нам те поступки, которых по своей воле нам ни за что не совершить. Лицемеров я знавал достаточно, да таких, что диву даешься. Что это были за притворщики! Сам черт не вывел бы их на чистую воду! Но стоило им обронить словцо — и они представали как на ладони. Сколько ни таись, порой достаточно одного-единственного жеста, который выдаст тебя с головой.

Хмеляков прерывисто затянулся. Запустил костистую пятерню в редеющие, отливавшие жирным блеском волосы, вернул на место прядь, ниспадавшую на лоб.

— А было так, — продолжал он. — Я писал едкие сатиры, их печатали по всей Европе, во всех русских эмигрантских газетах. И даже переводили на другие языки. Идеи так и роились у меня в голове — днем и ночью, без малейшей передышки. Жизнь я вел бурную и даже распутную. Слыл ненасытным ловеласом. Одна авантюра сменялась другой. Женщин я менял чаще, чем носовые платки! И вдруг знакомлюсь с соотечественницей, Ольгой, у нас завязывается бурный роман… Редкого ума и красоты женщина… Неописуемой красоты…

Он заелозил на стуле, словно сидел на иголках. Худощавое выразительное лицо исказилось гримасой. Издал смешок, ссутулился. Осклабился так, что его длинный острый нос чуть не прилип к широко растянутой верхней губе. Потом заговорил опять:

— Взять, например, философов… Хлебом их не корми — дай поразглагольствовать о взаимосвязи души и тела. Одни говорят: меж ними зияет пропасть, иные утверждают, что это две ипостаси одной и той же сути… Кто что ни говори, господа, я знаю одно: мой дух свободнее всего именно тогда, когда тело заключено в земные оковы. А что может заполонить нашу плоть сильнее, нежели любовная страсть?

Он трепыхался, как карась на сковороде. Маленькие беспокойные глазки метались по лицам посетителей. Встречаться взглядом со мной или Вальтером он избегал.

— Так вот, господа, — продолжал наш приятель. — Женщины — они вроде капкана для тела. Не то чтобы я был ветреником. Я и менял-то их, стремясь найти ту самую, настоящую, мою! И каждый раз, невзирая на всепоглощающую плотскую страсть, я предвкушал, что вот-вот создам литературный шедевр! Но суть моей странности не в этом.

Он откашлялся.

— Суть моей странности в том, что самые яркие идеи приходят ко мне именно в момент, когда я охвачен страстью. В этом смысле Ольга была для меня просто клад. Ни до, ни после нее я не был столь одержим самыми различными замыслами. Именно тогда я понял, к каким высотам может воспарить человеческий дух, вырвавшись из телесных оков! Тот год у меня был самым плодовитым, я творил!

Внезапно, словно утратив над собой всякую власть, он разразился истерическим смехом. Прошло немало времени, прежде чем он успокоился и смог продолжить.

— Друзья мои! Женщина — всего лишь женщина, ей чужда всяческая духовность. Она живет моментом, беря от него все — здесь и сейчас. Ей совершенно неведомы «высшие побуждения». То ли дело мы, мужчины! Наш взор устремлен вперед, в грядущее. Все нынешнее для нас — лишь ступень, ведущая к конечной цели. Я не слишком зануден? Потерпите: развязка уже скоро. Сидим мы, значит, с Ольгой в этой «Ротонде», после жарко проведенной ночи. И, как это принято у женщин, она осыпает меня нежными подробностями — что и каким образом она испытывала. А я, понимаете ли, почти не слушаю. Моя голова уже занята новым великолепным проектом. Более того — Ольга своей болтовней мне сильно мешает, не дает сосредоточиться. И тут она говорит: знаешь, у меня чуть сердце не разорвалось в твоих объятиях, так мне было хорошо… Ну, а ты, милый, — как было тебе со мной?

Наверное, в тот миг моим языком завладел сам дьявол. Ибо я, не подумав, брякнул: распрекрасно, дорогая, ведь именно на пике блаженства у меня родился замысел произведения всей моей жизни — это будет жестокая сатира на то, что обыватель именует «неземными чувствами».

Я понял, что дал маху, но поздно! Видели бы вы Ольгу в тот момент! Ее глаза широко распахнулись. Пару мгновений она смотрела на меня, как на чудовище. Потом побледнела, судорожно поджала губы, вмазала мне по щеке и ушла.

— И правильно сделала! — воскликнул Вальтер.

— Да кто спорит, — отозвался Хмеляков обожженно-сиплым голосом. — Если рассматривать любовь и сопутствующие ей наслаждения как самоцель, то эта моя «странность» достойна порицания. Но разве истинная женщина в минуту страсти не думает о ребенке, который будет зачат? А ведь мужчина — не что иное, как половинка той самой женщины. Только ее творчество телесно, а его — духовно. Мужчина для женщины — орудие для создания ребенка, в котором она будет реализовываться дальше; но что, если и женщина для мужчины — инструмент для того, чтобы в ее объятиях зачать проект, который переживет своего автора? Неужели в этом есть нечто предосудительное, из ряда вон выходящее?

— Ну, пожалуй, само по себе это не из ряда вон, — возразил Вальтер. — Предосудительно лишь то, что труд, который вы зачали, явился как бы оплеухой всему, что для вашей подруги представляло наивысшую ценность. И даже не это, а сам факт вашего саморазоблачения в совершенно неподходящий момент.

— А разве я с самого начала не сказал, что здесь наверняка замешан дьявол? — осерчал Хмеляков. — Уж поверьте, сам себя я бы под удар не подвел. Тем более что вместе с Ольгой меня покинуло вдохновение, а с ним — и радость труда, и заработок. Что же касается «духовной оплеухи», которая видится вам в моем замысле, то это не что иное как проявление мятущегося духа, и только. Впрочем, Ольга не осталась в долгу, она отплатила по-женски, вполне телесной пощечиной. Что ж, господа! Надеюсь, я вас неплохо позабавил своим «случаем». Душа моя выморожена, ей хочется еще пива, вас ведь не затруднит уплатить за меня? Эй, гарсон!

— Ну и фрукт этот Хмеляков, — шепнул мне Вальтер уже у выхода. — Впрочем, странность у него лишь одна: он говорит вслух о том, что известно многим, но что в приличном обществе обсуждать не принято.

Неудачник

В год, когда я жил в Париже, весь Монпарнас только и говорил, что об истории, которая произошла с русским эмигрантом Иваном Федоровичем Калининым. Этот Калинин был статным молодым человеком лет примерно тридцати, с очень бледным лицом. Каждый вечер он появлялся в «Ротонде» или «Кафе дю Дом» в сопровождении красивой дамы, происхождением из тех же краев, что и он, — пара была видная, яркая.

С некоторых пор с ними стал мелькать некий юноша, тоже эмигрант, и мало-помалу пылкая русская дама начала на него засматриваться. Бросив Калинина, она переметнулась к нему. Раз-другой мужчины довольно шумно повздорили, после чего отставной любовник вышел из игры, уступив даму сопернику. А вскоре после этого Вальтер и свел знакомство с Калининым. Придя ко мне, он восторженно сообщил, что этот русский — интереснейшая личность, жаль только, что его же соотечественница столь скверно с ним обошлась.

— Ох уж эти бабы! — сердился он. — От их глупости чертям тошно. Такие замечательные люди, как этот Калинин, на дороге не валяются! Эрудит, кладезь остроумия, а джентльмен — просто редкостный! Я пригласил его в гости. Наши тоже будут. Ну что, придешь? Собственно, я затем и забежал, чтобы тебя позвать…

Вечером, явившись к Вальтеру — а жил он в небольшой гостинице на окраине, — я застал оживленную компанию. Преимущественно иностранцы, да еще боевой соратник Вальтера Бертольд, которого невесть каким ветром занесло в Париж.

Вскоре пришел и Калинин. Поклонился в дверях, прошагал через всю комнату и повесил шляпу на гвоздь возле платяного шкафа, как бы показывая, что здесь он свой человек. Вальтер нам его наскоро представил, и он с ходу включился в беседу, причем настолько изящно, что я, видевший его до сих пор на Монпарнасе лишь мельком, не мог не восхититься им вблизи. За считанные минуты я убедился в том, что, рассказывая о нем, Вальтер ничуть не преувеличивал.