Против часовой стрелки - Владимир Бартол

— Wissen Sie, meine Herren[25], — начинает он по-немецки, резко выговаривая «r» и произнося шипящие с типичным русским акцентом. — Представляете, господа, вчера вечером я познакомился с двумя дамами и назначил им встречу сегодня в восемь. Товар отменный, уверяю вас! Так что, прошу меня простить, но, дабы не тратить время зря, я пока что буду переодеваться.

Он перемежает свои слова хохотком, но я подмечаю, что исподволь он внимательно меня изучает. Видя, что речи его меня слегка озадачивают, товарищи подмигивают: говорили же тебе — экземпляр что надо! А мне думается: ну быть того не может, чтобы такой охламон имел успех у прекрасного пола! Да и лицо его, с резкими, как у сатира, чертами отнюдь не внушает симпатии, вряд ли оно может нравиться женщинам. К тому же он прихрамывает — последствия сибирской ссылки, отморозил пальцы на ноге… Ничуть не стесняясь нашего присутствия, тип начинает раздеваться и при этом тараторит без умолку, зыркая в нашу сторону серыми с беспокойным блеском глазами из-под бровей вразлет. Вот он уже расшнуровывает свои облезлые ботинки, при этом на его упрямый лоб свешивается прядь светлых прилизанных волос.

— Небезызвестно, господа, — продолжает он свой монолог (так как никто из нас его не перебивает), — что это особое удовольствие — привести к себе в гости сразу двух дам… Только не подумайте, что я какой-то жалкий сластолюбец. Я все что угодно, только не это. Дело в том, что любителей женского пола я делю на три существенным образом разнящиеся между собой категории, низшая из которых — те, кто готов довольствоваться лишь плотским наслаждением. Таковых, как мне представляется, большинство, и я бы заклеймил их глубочайшим и самым искренним презрением…

Второй, также весьма распространенный тип — это, как я их называю, гедонисты-украшатели. Существа, которые потребляют женщину только при подобающем оформлении, когда все изысканно, пристойно, всему придана, так сказать, некая волнительная нотка. Я и к этим отношусь с не меньшим презрением. Но есть люди — коих очень мало, и к ним я причисляю себя, — которые наслаждаются исключительно духовными субстанциями — для них и женщина как таковая, и обстановка — дело десятое. Они находят усладу в чем-то гораздо более интимном…

Теперь он снимал с себя исподнее. Я хотел было отвести взгляд, чтобы не смущать его. Но он, очевидно, предвосхитил мою мысль, потому как ухмыльнулся столь ехидно, что я оставил это благое намерение и нагло вперил взор в его штопаные-перештопанные носки. Попутно я снова перехватил его взгляд и, поскольку мне удалось его выдержать, тип скривил губы в снисходительную усмешку, как бы подчеркивая свое очевидное превосходство надо мной: пусть даже я и наделен рельефно очерченными скулами, но где уж мне с ним тягаться…

Все это время он, никем не прерываемый, продолжал сыпать словами.

— …Потому что, заметьте, господа: если привести в гости сразу двух дам, то удовольствие начинается вовсе не с того момента, как погасишь свет… Это всего лишь рутинное действие, которое следует совершить, чтобы двинуться в направлении истинных, чисто духовных радостей, суть которых кроется в комбинаторных построениях, вероятностном допущении, моделях последовательности, взаимосочетаемости объектов и так далее… Одним словом, чистое, духовное ликование…

Он снова захохотал, и я заметил, что его белые острые зубы чуть скошены назад, что делает его похожим на зевающую пантеру, которую однажды я наблюдал в зоопарке. Он стоял перед нами, нагой, как Адам за миг до того, как вкусил от древа познания. Потянулся всем телом до хруста в суставах. Отвернул кран и стал мыться, шумно фыркая и брызгая далеко вокруг. Затем энергично вытерся.

Покончив с этим занятием, снова потянулся. Прохромал из одного угла комнаты в другой, закурил сигарету, протянутую ему Бертольдом, и, по-прежнему голый, уселся на кровать посередке между моими товарищами, блаженно выдувая облачка дыма — демон, покинувший преисподнюю и затершийся в нашу компанию.

Внезапно он отшвырнул сигарету в сторону.

— А теперь, господа, — возобновил он свою речь, — меня ждет самый главный, так сказать, поистине созидательный акт. Ибо моя задача — соединить изобилие деталей, которые порознь совершенно ущербны, в единое целое, возвести из них образ настоящего джентльмена… Вот пара носков, купил по дороге (отдал три франка с полтиной)! Дешевка, однако удачно подобран цвет, а уж если рассматривать их при электрическом освещении…

Он вскрыл пакет и вынул из него носки — наихудшего качества, однако с модным узором. Полез в ящик, ухватил сорочку, местами дырявую, и стал ее надевать, не прерывая своей лекции.

— На груди ткань цела, господа, — а что еще требуется от рубашки?

Затем достал из стенного шкафа темные наглаженные брюки, верхняя часть которых подозрительно махрилась. Когда он их надел, там и сям обнаружились лопнувшие швы, а полотнища кое-где даже выбились из пояса. Нашарив в ящике стола коробку с иголками, он прихватил отставшие лоскуты парой стежков.

— Вот так, друзья мои, — приговаривал он. — Все эти огрехи скроет пиджак. А теперь на очереди жилетка, и с нею тоже беда… Однако приходится исходить из того, чем располагаешь…

Он надел жилет, спинная часть которого истерлась начисто, а то, что осталось, было стянуто сзади простой тесемкой. Однако спереди еще имелись две пуговицы — верхняя и нижняя. На месте остальных красовались огромные булавки. Потом он примостил на шею воротничок и поверх него пристроил галстук — кусок видавшего виды темного сукна, который, будучи заправлен под жилет, смотрелся вполне достойно.

— Свежий воротничок и приличный галстук, — снова заговорил он, — это ручательство того, что перед вами истинный джентльмен. Именно они первыми бросаются в глаза и воспринимаются атрибутами умудренности и основательности.

И он опять разразился своим сатанинским хохотом. Потом выдвинул из-под кровати почти еще новые ботинки и, постанывая, попытался их надеть. Затем пнул их от себя прочь, в бешенстве вскочил, устремил гневный взор на Вальтера и заорал:

— И за это орудие пыток вы еще требуете денег? А вот как подам в суд — отольются вам мои страдания, чинимые вашими проклятыми тисками!

Вальтер опешил, побагровел, но русский тут же с отчаянием махнул рукой и возобновил свои усилия. Натянуть ботинки ему все-таки удалось. Он смазал их, потер ветошкой — они обрели веселый лоск, а он продолжал вещать:

— Ботинки, равно как и воротничок, и галстук, — крайне значимый атрибут любого уважающего себя кавалера. Блестящая обувь бросает блик на своего хозяина, и тот волей-неволей предстает персоной предприимчивой и уверенной в себе…

С этими словами он подошел к висевшему на стене расколотому зеркалу, чтобы привести в порядок свои прямые светлые волосы. Снял с вешалки темный, приличный на вид пиджак и надел его. Недостатки жилета и брюк при этом скрылись. Шелковый платочек, кокетливо выбивавшийся из нагрудного кармана пиджака, он слегка надушил. Затем нанес на лицо розовую пудру, и я с изумлением отметил, что резкость его черт сгладилась, и он, оказывается, еще очень юн.

Сняв со стены зеркало, он оглядел себя с головы до ног. Расправил плечи, и его фигура приобрела элегантный, и даже аристократический вид, а лицо казалось благородным и утонченным. Всматриваясь в свое отражение, он погримасничал перед зеркалом и остановился на образе загрустившего юноши.

И вдруг дико гоготнул, да так, что мы, зрители, вздрогнули.

— Voilà un vrai gentleman![26] — победоносно воскликнул он, выхватил откуда-то из-под раковины полную бутылку вина и залпом ее выпил. — Ваше здоровье, господа!

Потом влез в пальто, надел новую модную шляпу и вышел из номера. Мы последовали за ним. Он запер дверь, кивнул нам на прощание и побежал, слегка прихрамывая, по лестнице вниз, больше не обращая на нас внимания. Мы плелись за ним, и лишь в парадном Вальтер вспомнил, зачем приходил.

— А за ботинки так и не заплатил, каналья! — воскликнул он.

Выйдя на улицу, мы только и увидели, как светловолосый дьявол исчезает за углом.

Странность старика Хмелякова

Одним прекрасным днем мы с Вальтером и Хмеляковым сидели в «Ротонде» и пили пиво. Рассуждали о литературе, вечности и других праздных вещах, довлеющих над умами людей без особого рода занятий. Хмеляков — человек своеобразный, а уж повеса и жуир такой, что равного ему не сыщешь. Он гремел на весь Монпарнас.

Вдруг нашу беседу прервал звук крепкой пощечины. Оглядываемся, видим: разгневанная дама удаляется от столика, за которым сидит некий господин, при этом щека у него пылает.

— Вот так амазонка! — восклицает Вальтер, и мы выжидающе смотрим на Хмелякова: чтобы он, да не высказался по такому поводу! Но — странное дело… Сидит, потупился — похоже, ему неловко.