От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

В наши дни всеобщей нравственной раздрызганности, когда с совести пишущего сняты все тормоза, бойкие постсоветские литературоведы открыли новый акт глумления над Ахматовой. Их не смущают никакие заповеди, для них нет святых теней.

Некий А.Л. Зорин сам смастерил «институт ААА», зачислил в него тех, кто смотрел на своего «ректора», не закрывая рта и не переставая хлопать восхищенными ресницами, да еще вынес свой приговор Ахматовой: «Не поэтические шедевры оправдывают человеческую, слишком человеческую личность Ахматовой, а, напротив, гениальный жизнетворческий перформанс (спектакль. – С.Р.) образуют пьедестал для ее посредственных текстов». Надо ж написать такое! Если это и можно назвать независимостью, то только независимой низостью…

Недалеко ушел и А. Жолковский, печатающий в «Звезде» свои сочинения об Ахматовой. Его вывод: Ахматова сама слепила из себя «тоталитарного идеолога».

– Почему так? – спрашиваем сочинителя.

И он делится с нами осенившей его мыслью: «По контексту, по совокупности свойств, а главное, по репрессивной властности и по тотальности претензий на идейную непогрешимость – как ее собственных, так и ее “института”(кто с кого списывал? – С.Р.). Думаю, что низведение на одну из более частных ролей не устроило бы Ахматову, сумевшую вырасти из декадентской поэтессы в “Анну Всея Руси”».

Эти двое хоть «базу» какую-то подводили под свою аналитику. Поэт же Александр Кушнер не затруднил себя и этим. В журнале «Новый мир» (2000, № 9) он напечатал статью «Анна Андреевна и Анна Аркадьевна». Вторая дама – это Анна Каренина. Пафос его статьи прост: он любит Толстого и не любит Ахматову. Ну и что? Кому это интересно? Толстой не любил Шекспира. Ахматова – Чехова и еще многих. От них, как говорится, не убыло. Интереснее другое: с чего бы это Кушнер объяснился в нелюбви к Ахматовой, которую знал лично и общение с которой (в свое время!) почитал за праздник?

Причина, думаю, банальна. Ахматову в ее комаровской «будке» посещали многие начинающие поэты, все прикладывались «к ручке». Но выделила она четверых: Иосифа Бродского, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана и Евгения Рейна. А Кушнера отметила лишь в своем дневнике, всего один раз, да еще мельком: «изящен, но мелок». Диагноз Ахматовой и на сей раз оказался точным.

Однажды Л.К. Чуковская, человек предельно деликатный, не выдержала и отметила в своих «Записках об Анне Ахматовой», что устала от ее характера – деспотичного и капризного. Но, вероятно, ей самой такое признание показалось избыточным, ибо тут же, как бы извиняясь за невольную слабость, заметила, что остались «красота, ум и гений». А взвинченные такой жизнью нервы можно и потерпеть, если все же тянет к общению.

Сама Ахматова как-то призналась той же Чуковской: «У меня в молодости был трудный характер, я очень отстаивала свою внутреннюю независимость и была очень избалованна». Если в молодости характер «трудный», то с годами он еще ни у кого не улучшался. С возрастом характер Ахматовой из трудного плавно перетек в деспотичный.

Кстати, чтобы узнать главное в характере Ахматовой, не надо читать никаких «воспоминателей», не надо слушать новейших, «раскованных» интерпретаторов, достаточно повнимательнее присмотреться к ее портретам кисти Н. Альтмана, О. Делла-Вос-Кардовской, Ю. Анненкова, К. Петрова-Водкина, Г. Верейского, Н. Тырсы, да и просто к удачным фотопортретам, чтобы сразу поверить ее первому мужу Николаю Гумилеву, что Анна была «дьяволь-ски горда». Это главная доминанта ее натуры. Всё остальное – лишь частности, порожденные неустроенной жизнью, невозможностью для ее музы органично существовать в единении с советской властью, многолетней трагедией ее единственного сына.

Но и портреты могут сказать далеко не всё. Например, как ни вглядывайся в них, разглядеть то, что до глубины души поразило Корнея Чуковского, почти невозможно. А потрясла его неподдельная, т.е. идущая не от ума, а от сердца, доброта, да еще в годы, когда было сделано, казалось все, чтобы человек человеку стал ненавистен.

3 февраля 1921 г. он встретил Ахматову: «“Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока – для вашей девочки”. Вечером я забежал к ней – и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому – бутылку молока!» Это потрясло Чуковского. Не забудем – в Петрограде люди голодали, да еще пережили смрадные годы гражданской войны и красного террора.

Когда с Ахматовой познакомилась подросшая дочь К.И. Чуковского, то более всего поразило Лидию при беглом взгляде на Анну Андреевну ее «осанка, лазурная шаль, поступь, рассеянный взгляд, голос. Невозможно было поверить, что она такой же человек, как мы все». Эту запись Л.К. Чуковская сделала 10 ноября 1938 г. Ахматовой было уже 49 лет. И совсем недавно во второй раз арестовали ее сына.

То ли от природы она была такой, то ли вконец развинтились нервы, только уже с конца 20-х годов она стала крайне нетерпимой. Она только с теми, кто ей мил. Остальных – не знает. Для остальных – ее нет. Если кто-то из «остальных» говорил то, что резало слух и оскорбляло ее ум, то он мгновенно исключался из общения. Если она говорила, остальные слушали.

«В каждом слове – удивительное сочетание твердости, достоинства и детской беспомощности». (Запись Л. Чуковской.) Она никогда не спорила, а формулировала мысль и на том стояла. Об этом вспоминали многие хорошо ее знавшие и тепло к ней относившиеся. В этом, конечно, есть что-то деспотическое, даже унижающее собеседника. Многочисленные тому свидетельства содержатся в «Записках» Лидии Чуковской. В тех же «Записках» приведены и такие слова Анны Андреевны, всё расставляющие «по местам»: «Я вообще хорошо отношусь к людям», но… «не ко всем и не всегда».

Ни в какой общей «свалке» Ахматова никогда не участвовала. В этом смысле она даже «попутчиком» не была, она жила вне советской системной оболочки.

А. Жолковский подметил, хоть и с некоторой долей язвительности, зато точно: уж не потому ли Ахматова не любила Чехова, что тот обладал абсолютным слухом на любое «актерство», а она свое величие «подносила» собеседникам, причем из «роли» не выходила никогда, даже горем убитая.

Последнее наблюдение все же требует пояснений. Ахматова действительно постоянно пребывала «в образе», но только в присутствии малознакомых или несимпатичных ей лиц. Для друзей она была такой, какой себя чувствовала в данный момент. Друзей она не стеснялась. Для них «не играла».

После повторного ареста сына она сразу резко сдала: стали отекать ноги (сердце!), лицо приобрело какой-то землистый оттенок, выглядела осунувшейся и сильно постаревшей.

15 июля 1936 г. Лев Горнунг отметил в своем дневнике: «При встрече с Анной Андреевной этим летом я заметил в ней большую перемену, не то чтобы она очень постарела, но она была сплошной комок нервов. У нее какая-то неровная походка, срывающийся, непрочный голос». Будешь нервной после 12 лет непрерывной травли и изоляции от читателя, да еще и сына уже успели к тому времени арестовать, в первый раз ненадолго. Но мать унизили и измотали.

Поэтому вполне можно понять тех, кто тушевался при одном взгляде на Ахматову: общаться с величием на равных практически невозможно. Это все равно, что беседовать с памятником.

Да, Ахматова многим внушала самый настоящий страх. Он еще более усиливался ее молчанием, оно делало ее абсолютно неприступной. Люди, впервые ее видевшие, терялись, немели, забывали не только самые элементарные вещи, но и свой родной язык. Они лишь молча с раболепным восхищением взирали на нее и слушали, если она удостаивала их репликой.

Любопытную поэтическую коллизию наблюдала Лидия Чуковская в 50-е годы. Ахматова уже почти ничего не писала. И крайне болезненно переживала это. Зато Пастернак именно в те годы осилил, казалось, неподъемное: роман «Доктор Живаго». Само это сочинение Ахматовой активно не нравилось. И тем не менее она стала определенно ревновать Пастернака к тому, что вокруг его имени неподдельная идеологическая суета, как будто вновь наступил 1946 г., только теперь все говорят о нем (пусть и ругаясь), а о ней стали подзабывать.

Лидия Корнеевна оставила такую запись: «[Выслушав] мой доклад [о болезни Пастернака и принимаемых мерах], Ахматова произнесла с нежданной суровостью: “Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии”. Это замечание… сильно задело меня… И тут я… испытала удар памяти… В Ташкенте, заболев брюшным тифом, Анна Андреевна пришла в настоящую ярость… когда ей почудилось… будто… врач намерен отправить ее в обыкновенную больницу, и была очень довольна, когда, усилиями друзей, ее положили в тамошнюю “кремлевку”, в отдельную палату, а потом… в “крем-левский” санаторий для выздоравливающих».

Да, такой характер. Непростой. Но разве может быть простой характер у гения с затоптанной душой.