Первый среди Равных - Анатолий Левандовский

Автор Великого плана, инициатор и душа организации, создатель самого заговора, он лично составлял или, во всяком случае, редактировал почти все заявления, письма, инструкции. Его талант публициста, революционная энергия, изумительная работоспособность, полное бескорыстие, твёрдость убеждений, тяжёлые испытания, которые он с честью выдержал, — всё это делало его неоспоримым вождём Равных, их наставником и вдохновителем.

Бабёф, как правило, предлагал сам повестку дня очередного заседания Комитета.

Он же руководил и общей дискуссией.

«Народ — цель и средство Тайной директории».

Таков был тезис, принятый в самом начале деятельности Повстанческого комитета.

Бабёф, анализируя положение в стране, сумел показать, что санкюлоты охладели к революции, обманувшей их надежды. Если в эпоху якобинской диктатуры народу казалось, что он почти достиг вожделенной цели, что свобода и равенство уже не за горами, что всеобщее счастье вот-вот очутится в его руках, то контрреволюционный переворот 9 термидора, последовавшие за ним демагогия и подлый обман, белый террор, обесценение бумажных денег и царство голода отшатнули рядовых тружеников: видя, насколько слова не отвечают действительности, простые люди перестали их слушать и верить им. Этому содействовали и неудачи весны III года: кровопускания жерминаля и прериаля окончательно загнали рабочих в их предместья и отлучили от политической борьбы. Следовательно, прежде всего необходимо найти и сделать всеобщим достоянием нечто, способное вывести народ из летаргии, воодушевить и объединить его, снова превратить в действенную силу, способную сокрушить власть плутократов и вернуть обездоленным их права.

Иными словами, нужна общая программа, общий политический фундамент.

Таким фундаментом может стать только демократическая конституция 1793 года.

На это прямо указали первые собрания заговорщиков на квартире Амара, равно как и выступления многих ораторов общества Пантеона.

Об этом неоднократно заявлял и сам народ.

«Хлеба и конституции 1793 года!» — писали на своих знамёнах повстанцы жерминаля и прериаля.

— Хлеба и конституции 1793 года! — вторят им сегодня голодные парижане.

Подобное единодушие вполне объяснимо.

Пускай демократическая конституция не свободна oт ошибок; пусть многое в ней, в особенности то, что касается собственности необходимо переделать; и всё же в ней есть два основных момента, которые, делая её несравнимой с термидорианской стряпней 1795 года, остаются привлекательными в глазах подлинных революционеров и патриотов: она была принята всенародно, и народ получил право корректировать её, вносить в конституционный акт свои поправки.

— Общеизвестно, — подытожил Бабёф, — что 10 августа 1793 года на Марсовом поле собрались восемь тысяч посланцев первичных собраний, каждый из которых представлял шесть тысяч голосующих; в итоге за демократическую конституцию отдали свои голоса 4800 тысяч граждан. «Конституцию» же 1795 года одобрило всего девятьсот тысяч голосов, причем они были в значительной мера подтасованы. Спрашивается, куда же девались остальные 3900 тысяч избирателей? Либо их воля не была учтена, либо они не явились на собрание; в первом случае преступление авторов акта 1795 года очевидно, во втором — не менее очевидно равнодушие народа к голосованию. Во всяком случае, если преимущество отдаётся законопроекту, получившему большинство голосов, — а должно быть так, и только так, — то отсюда явствует, что подлинной французской конституцией может быть исключительно конституция 1793 года…

Цифры — вещь упрямая; против них, как и против фактов, бороться трудно. Мог ли биограф Бабёфа пройти мимо них, мог ли не привести их в своём сочинении?…

Но был один тонкий вопрос, связанный с конституцией 1793 года, который вызвал разногласия среди членов Тайной директории и который сейчас, тридцать лет спустя, будировать не очень хотелось.

Это был пресловутый женский вопрос.

Понятие «эмансипация женщины» в смысле уравнения политических и социальных прав полов появится только после революции 1830 года, а термин «феминизм» будет впервые употреблен лишь в 1837 году.

Тем не менее именно Великая французская революция конца XVIII века пробила первую брешь в вековом неравноправии женщины и сделала подругу санкюлота политическим оратором и активным борцом.

Уже поход 5–6 октября 1789 года на Версаль, проведённый энергией и силами жён и дочерей парижских бедняков, ярко продемонстрировал этот сдвиг. В дни борьбы Горы и Жиронды женщины сыграли также немалую роль в окончательном торжестве демократов-якобинцев. Именно тогда — в начале мая 1793 года — возникло Общество революционных республиканок, возглавленное бесстрашной Клер Лакомб, участницей восстания 10 августа, бравшей Тюильри с оружием в руках. Клер Лакомб и ее товарка Полина Леон в течение полугода руководили весьма голосистой и деятельной организацией, явившейся родоначальницей ряда женских обществ, возникших в разных районах страны, и соперничавшей в популярности с самим Якобинским клубом.

Но кончилось это весьма плачевно для представительниц прекрасного пола.

Поскольку Общество революционных республиканок сразу же оказалось на крайнем левом фланге и в политической борьбе приняло сторону «бешеных», обеспокоенные якобинцы быстро от него отвернулись: позиция революционных женщин взволновала сначала умеренных монтаньяров, а затем и всех депутатов Горы, боявшихся «крайностей» и «анархии». Слишком энергичных амазонок пытались как-то урезонить и ввести в должные рамки. Но сделать это оказалось нелегко. Революционные республиканки и не подумали сдавать позиций, а Клер Лакомб, выступая у решётки Конвента, поражала депутатов своим революционным красноречием.

— Недостаточно говорить народу, — заявляла она, — что счастье скоро наступит; необходимо, чтобы он мог почувствовать его результаты… Он с негодованием взирает на то, что люди, купающиеся в его золоте и разжиревшие от чистейшей его крови, проповедуют ему воздержание и терпение. Мы уже не верим в добродетель этих людей, которые теперь хвалят себя самих. Нам мало одних слов…

Подобные речи не могли не беспокоить законодателей; в словах о «добродетельных людях», «хвалящих самих себя», усмотрели прямой намек на Робеспьера; впрочем, республиканки не скрывали своей неприязни к Неподкупному, иронически величая его «господином Робеспьером».

Стали искать подходящего случая, чтобы скомпрометировать женскую организацию и нанести ей смертельный удар. Вскоре такой случай представился.

Желая иметь возможно более широкую аудиторию и всячески стремясь увеличить число своих сторонниц, революционные республиканки вели деятельную агитацию среди различных слоёв женщин. Однажды, переодевшись в мужские костюмы и надев на головы красные колпаки, группа активисток отправилась на рынок, чтобы привлечь на свою сторону базарных торговок. Но «дамы рынка» оказались вовсе не тем воском, который мог поддаться санкюлотской обработке: они оказали энергичный отпор амазонкам, вследствие чего произошла дикая потасовка, вызвавшая вмешательство полиции.

Именно тогда Робеспьер сказал:

— Пора кончать с этим обществом истинных санкюлоток; оно не только вызывает смех, но и даёт повод к злостным выходкам…

9 брюмера II года (30 октября 1793 года) член Комитета общей безопасности Амар сделал в Конвенте доклад, в котором весьма резко высказался против революционных республиканок.

— Мы полагаем, — заявил он, — что женщина не должна выходить из рамок своей семьи и вмешиваться в государственные дела. Если революционное самосознание мужчин только ещё начинается и они с трудом выговаривают слово «свобода», то что же сказать о женщинах, политическое воспитание которых почти равно нулю? Прибавлю, что по самой своей природе женщины склонны к экзальтации, которая в делах общественных способна привести к самым печальным результатам…

По этому докладу был немедленно проведён закон запрещающий женские клубы и общества, «под каким бы наименованием они ни скрывались».

Из этого же принципа исходили и составители демократической конституции 1793 года, наделив избирательным правом только мужчин.

Вот вокруг данного пункта и завязалась дискуссия среди членов Тайной директории.

Проблему поставил Дебон:

— А заметили вы, что во всех параграфах конституции, касающихся политических прав, речь идет о «человеке» и «гражданине», но нет ни слова о «женщине» и «гражданке»?

— Ну и что же? — удивился Дарте. — Это вполне понятно.

— Вполне ли? — с сомнением промолвил Бабёф.

— Конечно, — горячо подхватил Марешаль, и его маленькое некрасивое лицо скривилось в презрительной гримасе. — Женщина… Гражданка… Слова, слова, слова… Наши законодатели знали, что делали. Женщина есть женщина; сделавшись «гражданкой», она стала бы пренебрегать своими прямыми обязанностями и превратилась бы в конкурента мужчины…