Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь - Йенс Андерсен

В описании воображаемого острова в стокгольмских шхерах Астрид Линдгрен ближе всего в своем творчестве подошла к изображению матриархата. Час плавания прочь от патриархата на материке, мимо древних скал, дает нескольким сильным, энергичным женщинам – Мэрте, Чёрвен, Стине, Тедди, Фредди и Малин – возможность раскрыться и выразить себя среди мягких, послушных мужчин – Ниссе, Бьёрна, Петера, Мелькера, Пелле, Юхана и Никласа. Старшие сестры Чёрвен, близнецы Тедди и Фредди, в романе описаны как пацанки и несколько раз названы амазонками. Показателен в этом смысле эпизод, где бойкая семилетняя Чёрвен, вокруг которой вращается жизнь на острове, и ее ровесник из города Пелле потерпели «кораблекрушение» и очутились на Ворчальном острове. Не успели они сойти на берег, как Чёрвен уже определила мягкому, осторожному Пелле второстепенную роль Пятницы, а сама, без какой-либо демократической дискуссии, назначила себя Робинзоном Крузо в переднике и нарукавниках:

«Чёрвен хотелось быть… Робинзоном, у которого есть маленький садик, где бы она собирала на сладкое землянику. Она видела, сколько спелой земляники краснело в траве перед хижиной. Будь ее Пятница как все люди, он взял бы старую удочку Тедди, стоявшую возле хижины, и наловил бы в море окуней»[50].

Но ее другу, «защитнику природы» Пелле, жалко и рыбу, и живую приманку. И так на протяжении всего романа большие и маленькие мужчины – за немногими исключениями – показывают женскую сторону своего характера. В частности, своим отношением к природе. Тема окружающей среды возникает, когда над Столяровой усадьбой вдруг нависает угроза, что ее купит и модернизирует капиталист – разрушитель природы, прибывший на остров в большой, экологически небезопасной моторной лодке. Интервью 1963 года, когда Астрид Линдгрен работала над рукописью, показывает, что она разбиралась в вопросах экологии. Рассказывая о напряженной работе, Линдгрен насмешливо заметила, что ей приходится очень торопиться, чтобы успеть «до того, как природу погубят пластиковые лодки и прочие так называемые технические достижения».

Улле Хелльбум (слева) в разгар съемок на острове Норрёра в 1963 г. «Он был странным человеком, но как будто и сам об этом знал, – пишет Астрид в некрологе летом 1982 г. – „Блестяще“, – произносил он, когда ему показывали результаты работы. Это было его любимое словечко, и ты уходил от него, чувствуя себя блестящим». (Фотография: Арне Швитц / ТТ)

То, что Астрид Линдгрен была готова к переменам в общественном сознании, которые происходили в Скандинавии 1960-х, заметно по атмосфере свободы, терпимости и уважения, окружающей всех детей острова. На острове Сальткрока каждый может оставаться собой, мужчина и женщина, старый и малый. Чувствовать, думать и, в основном, делать что хочет. Все, что происходит за два лета и зимние каникулы и частично отражается в дневнике Малин, который вплетается в роман разрозненными недатированными календарными листками, порождено желанием. «18 июля» – единственная дата в романе, и это тот важный день, когда Мелькер Мелькерсон произносит перед своими детьми мудрые слова: «Этот день и есть жизнь». Слова, что отпечатались в сознании семнадцатилетней Астрид Линдгрен в доме Эллен Кей в 1925 году, – слова, что Кей почерпнула у шведского поэта XVIII века Томаса Торильда. За завтраком Мелькер объясняет детям, что они означают:

«Это значит, что каждый день надо жить так, словно тебе дарован всего один-единственный день. Надо пользоваться каждой секундой и чувствовать, что ты в самом деле живешь на свете».

Из-за старой расчески Пелле возникает разговор о «жизненном тонусе». Каждый день Пелле отламывает от расчески зубчик, ведя счет дням до конца райского лета на острове Сальткрока. Его отец-мечтатель считает это натуральным самоистязанием и выкидывает расческу в мусорное ведро: «Неправильно испытывать страх перед будущим, надо наслаждаться сегодняшним днем». Пелле удивляется поступку отца и долгому разговору взрослых о «жизненном тонусе». «Где же такой находится?» – спрашивает Пелле у Малин, и та отвечает: «У тебя, по-моему, в ногах. Когда ты говоришь, что ноги тебя сами несут, – так это он, жизненный тонус!»

У детей на острове Сальткрока 1964 года, представляющих шведских мужчин и женщин дня завтрашнего, такие беспокойные ноги, они так умеют наслаждаться каждой минутой, проведенной в шхерах, будто близится их последний час. Они пускаются в великие приключения – посуху и по морю – и попадают в опасные ситуации, когда внезапно меняется погода. Это вполне в духе философии Томаса Торильда, лежащей в основе романа. «Этот день и есть жизнь» – формула, предполагающая знание и осознание того, что в жизни всегда присутствует смерть. Ничто не длится вечно. Именно это проиллюстрировано в суровой главе, где лиса задрала кролика Пелле, искусала ягненка Стины и едва не погубила пса Боцмана. За секунду безграничная радость превращается в глубокую черную скорбь, которую малышам Пелле и Чёрвен трудно вместить, однако писатель не щадит ни их, ни маленьких читателей. И мысли Линдгрен о реальности скорби и необходимости одиночества, разумеется, обобщает Малин, материнская фигура в романе:

«– Видишь ли, в жизни иногда приходится тяжело. Даже маленьким детям. Даже такой малыш, как ты, должен испытать и перебороть горе, и перебороть его тебе нужно самому».

Книга «Мы – на острове Сальткрока», эта счастливая мечта об острове, где во взаимном уважении, с любовью к природе, сосуществуют дети, взрослые и животные, в 1960-е годы стала значимой составляющей самопонимания шведов и, отчасти, всех скандинавов. В то время, когда книга вышла на четырех скандинавских языках, а фильм появился на черно-белых экранах шведского, норвежского, датского и финского телевидения, гендерный вопрос еще не стал актуальным, а слово «экологичный» воспринималось как иностранное, а вот взгляды на права скандинавских детей быстро менялись, и это не в последнюю очередь отражалось на социальных законах и школьных реформах 1960-х.

На деревянной скамье на балконе своего фурусундского дома в 1955 г. Астрид начала писать особый дневник. Каждый год она суммировала все, что произошло прошедшим летом, записывая это на досках снизу, на обратной стороне сиденья. Под датой 3 июля 1963 г. значится кое-что и о «Мы – на острове Сальткрока», но сначала: «Солнце сияет как в старые добрые времена! По крайней мере, первые дни лета были просто сказочными! Пробыла здесь весь июнь, писала „Эмиля из Лённеберги“, закончила…» (Фото: Saltkråkan)

Эта осторожная критика отношения общества к природе, отношений мужчин и женщин, взрослых и детей не закончилась на сериале и романе об острове Сальткрока. Она продолжилась в новых книгах Астрид Линдгрен, в теле– и кинопродукции последующих десяти лет, когда на фоне различных исторических декораций автор все с новыми вопросами обращался к тому патриархальному строю, при котором господствовало пренебрежение природой, вечно развязывали войны и продолжали угнетать женщин и детей. Книги «Мы – на острове Сальткрока» и особенно «Эмиль из Лённеберги» (последний за 1968-й, рубежный, год вырос в трилогию о бунте сыновей против авторитета отцов) ознаменовали начало последней большой главы в творчестве и жизни Астрид Линдгрен, где она выступает как гуманист, цивилизационный критик и политический активист.

В мае 1963 года внимание Астрид Линдгрен резко переключилось со стокгольмских шхер ее времени на Смоланд конца XIX столетия. Обстоятельство было отмечено в дневнике 23 мая: «Сегодня написала первые слова того, что может стать книгой об Эмиле из Лённеберги». Астрид посетила идея написать сборник рассказов о смоландском крестьянском мальчишке – с такими шустрыми ногами и развитыми лобными долями, что в наше время ему бы грозил диагноз и куча таблеток.

Имя Эмиль возникло так же случайно, как и Пеппи Длинныйчулок, которое нафантазировала Карин, а Астрид использовала. На сей раз в деле поучаствовал старшенький Карин, малыш Карл-Юхан: летом 1962 года у него случались жуткие приступы гнева. Временами трехлетнего мальчика, казалось, просто не остановить, что-то нужно было предпринять, рассказывала бабушка Карла-Юхана на Дне книги в Клагсторпе в 1970 году:

«И вот однажды я кое-что придумала и завопила еще громче его: „Угадай, что как-то сделал Эмиль из Лённеберги?“ Имя просто сорвалось у меня с губ, но Карл-Юхан затих, ему захотелось послушать, что же такое сделал Эмиль из Лённеберги. И потом я каждый раз пользовалась этой уловкой, и он замолкал. Тогда мне и в голову не приходила мысль написать книгу, а потом я вдруг стала думать: а кто же такой этот Эмиль и как ему живется в Лённеберге, и, еще ничего не зная, я начала о нем писать».