Поднебесный гром - Александр Демченко

Такие взрывы у Суматохина в последнее время повторялись все чаще. А сегодня он так и заявил Аргунову:

— Уйду я от вас! Брошу директору на стол заявление — и на все четыре стороны!

— Успокойся, — сказал ему Андрей. — Никуда ты не уйдешь.

Федор еще издалека увидел, как Струев медленно, со значимостью, поднимался по стремянке, как он занес через борт ногу, будто позируя перед объективом, как неторопливо сел, позволяя механику привязать его ремнями.

«Посиди, посиди, дружок! — злорадно думал Суматохин, приближаясь к самолету. — Ты хоть и начальник, а командир-то экипажа на этой спарке я…»

Он выслушал доклад механика о готовности самолета к полету, и хотя не в его обычае было справляться о заправке горюче-смазочными материалами, однако, чтобы «потянуть резину», спросил нарочито громко («Пусть Лев Сергеевич знает, какой я пунктуальный»):

— Какая заправка?

Механик удивленно посмотрел на испытателя:

— Полная, Федор Иванович.

— А сколько масла?

— Под завязку.

— А ну открой пробку.

Присутствующие авиаспециалисты переглянулись: что это с Суматохиным?

— Ну, если не доверяете… — обиженно пробормотал механик и, достав из кармана отвертку, полез на крыло.

— Доверяй, но проверяй.

— Это ваше право.

Федор без интереса взглянул в горловину бака, махнул рукой:

— Закрывай.

Струев нетерпеливо постукивал пальцами по борту кабины: сколько, дескать, можно ждать?

«Ничего, подождешь», — ухмыльнулся, отвернувшись, Федор.

Потом он осматривал самолет так, как это требовалось по инструкции, с такой скрупулезностью, которая приводила в изумление наземников: какая муха укусила Суматохина?

Расписавшись в ведомости, Федор еще постоял, вглядываясь в черные облака, проронил озадаченно:

— Видать, грозовые.

— Скоро ты? — не выдержал наконец Струев.

— Не на свадьбу, успеем.

Он неторопливо забрался в кабину.

— Доложите погоду, — попросил руководитель полетов, когда машина взлетела.

— Понял, — ответил Федор.

Самолет летел под облаками, едва не задевая их фонарем кабины.

— Докладываю. Нижний край триста метров. Облачность десятибалльная. Видимость три километра. Вхожу в облака.

— Передайте вертикальный разрез, — прозвучало в наушниках.

— Понял, перехожу в набор.

В кабине с первых же минут стало мрачно, как в сумерки. Усиливалась болтанка.

Струев, до сих пор хранивший молчание, подал голос:

— Давай вниз.

— Зачем?

— Не нравится мне эта погода. Как бы в грозу не угодить.

— Какая гроза? Ты слышал доклад метеобога?

— Синоптик мог ошибиться.

— А карту-кольцовку смотрел?

— Я тебе говорю — вниз! — Струев повысил голос.

— Не могу. Руководитель полетов просил доложить вертикальный разрез.

Самолет будто запутался в угрюмой толще облаков, его бросало с крыла на крыло, но Федор, не отрывая взгляда от авиагоризонта, продолжал упрямо набирать высоту. Только на десятикилометровом удалении от земли облака как бы расступились и выпустили из плена спарку.

Струев нажал на кнопку внешней связи:

— Я — 607-й, докладываю погоду. Нижний край двести девяносто метров. Видимость под облаками три километра. Верхняя кромка облаков десять тысяч метров. Ложусь на курс.

— 606-го понял, — отозвался руководитель.

— Доложил 607-й, — поправил Струев.

С земли не ответили.

Через полтора часа спарка возвратилась на аэродром.

— Какие замечания? — спросил Суматохина механик.

— Машина удачная.

Федор стянул с себя шлемофон — легкий ветерок окатил его слегка вспотевшее лицо. Суматохина догнал Струев. Федор покосился на своего шеф-пилота:

— Высунулся?

— Что это значит?

— А ничего. Просто я еще раз убедился, что ты командовать любишь, где надо и где не надо. Неужели я сам не в состоянии вести радиообмен? Командир-то экипажа на сегодня — я.

— Ах вот оно что! — протянул Струев. — Тогда надо будет у тебя зачеты по знанию Воздушного кодекса принять.

У Суматохина на скулах напряглись желваки.

— А там, между прочим, сказано, — продолжал Струев, — что старшим на борту является не командир экипажа, а его начальник.

— Ты ошибаешься: не начальник, а инструктор, если уж на то пошло. Но инструктором тебя, кажется, еще не назначили.

— Я исполняю обязанности старшего группы летного состава. Я и отвечаю за безопасность полета. А в следующий раз отстраню от полетов, понял?

Федор рванулся к Струеву, огромной своей пятерней схватил его за плечо, но переборол себя, тут же разжал побелевшие пальцы.

— С-слушай, н-начальник… — заикаясь, чего раньше с ним никогда не было, проговорил он, — в с-сле-дующий раз…

Через несколько минут на стол Вострикова легло заявление Суматохина с просьбой освободить его от занимаемой должности летчика-испытателя по собственному желанию.

Востриков вызвал Струева.

— Как это понимать? — кивнул он на заявление. — Очень уж рьяно ты взялся, Лев Сергеевич. Боюсь, что таким макаром ты всех испытателей разгонишь. С кем я буду план выполнять?

— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Без него справимся! — отрезал Струев.

— Нехорошо, нехорошо так, Лев Сергеевич. А что скажет Копытин? Я и сам горяч, но все-таки надо знать меру. А то только на коня — и давай шашкой рубить…

— Так что мне делать? — хмурясь, спросил Струев.

— Поговорить с Суматохиным. Так, мол, и так, оба мы погорячились. Давай на мировую.

— Ни за что!

Востриков надел очки и сквозь них долго смотрел на своего заместителя, потом снял очки, должно быть, понял, что его не переломить.

— Ладно, иди, пришли сюда Аргунова.

— Зачем? — встрепенулся Струев.

— Попрошу, чтоб он поговорил с Суматохиным. Раз ты сам не в состоянии справиться.

…Андрей узнал о заявлении Суматохина сразу же, как только вернулся из полета. Об этом ему сказала Наташа.

— Андрей Николаевич, как же так? — Она чуть не плакала. — Волчка потеряли, Володю Денисюка, а теперь и Федора Ивановича?..

— Где он, этот кипяток? — спросил Аргунов.

— В летном зале. Нахмурился, как сыч, ни с кем не разговаривает. Сам с собой в бильярд играет.

Аргунов, не раздеваясь — его ждала еще одна машина, направился в летный зал. Суматохин был один, но не играл в бильярд, а расхаживал из угла в угол, злой и сосредоточенный.

Аргунов подошел к Федору, положил ему на плечо руку.

— Ты хорошо все обдумал?

— Обдумал.

— Горячку порешь, Федор. А нам с тобой это не к лицу.