Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский

начальник: отдать пакет атаману лично в руки, не иначе как под расписку, а не то расстреляют.

В пакете было воззвание, подписанное полномочным представителем Всероссийской ЧК на Правобережной Украине[296]. Очевидно, он явился на Чигиринщину лично ознакомиться с обстановкой. Сверху, естественно по-русски, напечатано крупными буквами: «Холодноярским бандитам – беспощадный красный террор!». Ниже шел категорический приказ в течение трех дней явиться в ЧК и сдать оружие. За это рабоче-крестьянская власть обещала нас помиловать. В противном случае нам грозила смерть, а тем селам, что нас поддерживали – разорение.

Мужик, получив за труды обед и чарку самогона, признался полушепотом, что сегодня утром красные насадили на пики отрубленные головы двух хлопцев из Косарей и поставили их на переезде через железную дорогу. Как раз оттуда шел тракт на Грушковку и монастырь. На одну из пик прицепили табличку: «Холодному Яру – беспощадный красный террор!», на другую: «Это ждет всех бандитов!».

Мы вспомнили, как три дня тому назад два казака попросили позволения навестить ночью родителей в Косарях и не вернулись.

Я выдал гонцу расписку с печатью Холодного Яра[297], завязал ему снова глаза и отправил из кельи к передовым постам. Позднее нам сообщили, что воззвание расклеили в ближайших городах и «умиротворенных» селах.

Члены штаба и повстанкома, валяясь на траве в саду, обсуждали новый поворот событий. Атаман заявил, что нам надо составить какой-нибудь достойный ответ, передать его, для пущего форсу, в чигиринскую типографию, где работал кое-кто из наших людей, и отправить ЧК, а заодно и разбросать листовки в окрýге. Главу повстанкома, который улегся на живот, сразу же посетило вдохновение. Через полчаса, изведя не меньше дюжины листов в записной книжке, он огласил свой манифест.

Неисправимый Дегтярь вновь оседлал социал-демократического конька. Начал он с того, что большевики противозаконно разогнали Всероссийское учредительное собрание и попрали принципы свободы, равенства и братства, а также права наций на самоопределение; закончил же горячим призывом к русским-красноармейцам не проливать невинной крови, а переходить к украинским партизанам, воевать за истинный социализм против новых тиранов, ставших на место Николая Кровавого. Отдельно взывал к «обманутым братьям-украинцам» – заклинал прозреть, «не снимать с матери заплатанной сорочки».

Деркач, выслушав его, мотнул головой.

– Не пойдет. Напиши-ка ты, есаул. По-военному, коротко и ясно.

Теперь моя очередь вооружиться карандашом. Пришлось поразмыслить над вариантами ответа. Лучше всего, по-моему, скопировать большевицкий лозунг: «Русско-еврейским красным палачам Украины – беспощадный желто-голубой террор!». Далее от имени Холодного Яра и других повстанцев я предложил «товарищам» немедленно убираться в Россию, поскольку на Украине их ждет неминуемая гибель. «Нам ни к чему няньки и опекуны. Сами управимся». Предателей-украинцев я ни о чем не просил – только предупреждал их, что пощады не будет.

Такой ответ понравился всем, кроме главы повстанкома. Однако Чорнота забраковал выражение «желто-голубой террор».

– Голубой цвет, или еще вот розовый, хорош молоденьким барышням на платьица. На кой ляд одевать в него беспощадный террор? Что за балаган? У нас черные шлыки, черное знамя – почему бы не назвать и террор черным?

Отаманенко заметил, что в таком случае нас примут за анархистов. Сошлись на том, чтобы вместо «желто-голубой» написать «национальный».

Через пару часов, во дворе, Андрий обговорил с атаманом какое-то дело и подошел ко мне. Взглянул на небо – над нами плыли волнистые облака.

– Под утро пойдет дождь, а вечер будет темный, беззвездный… Ну что, давай вернем головы наших ребят? А на их место насадим большевицкие.

Я не раздумывая согласился.

Мы знали, что ночью Каменку от Холодного Яра прикрывала застава из шести человек при одном пулемете. Стояла она у дороги на высоком кургане – или, по здешнему выражению, «майдане». На верху у того была просторная впадина. Кто-то рассказывал мне, что в старину казацкие пороходелы варили там селитру.

Вечер и вправду выдался беззвездным и ветреным. Мы отобрали двадцать казаков, взяли два ручных пулемета и обошли заставу полями с юга.

Берем с собой четверых парней, остальным приказываем лечь у дороги и наблюдать за Каменкой. С одними только револьверами и ножами ползем к майдану. В полусотне шагов Чорнота велит нам замереть и ползет на разведку один.

Вернувшись, дает диспозицию: четверо спят посередине, а двое лежат с другой стороны на бруствере, у пулемета, и болтают. Когда приблизимся, хлопцы побудут здесь, в прорытом на курган лазе – а мы влезем внутрь и, каждый вдоль своего края впадины, покрадемся к тем двоим. Заколем их чеченским ударом, клинком поперек. Кавказский кинжал, если вонзить его подобным образом между лопаток, разрубит позвоночный столб и в мгновение ока парализует жертву. Это вернее, чем гадать, в какую точку бить, чтобы достать сердце. После этого казаки подбегут и убьют спящих.

Так и делаем. Через две-три минуты веселые красноармейцы, делившиеся любовными приключениями в матушке Расее, умолкли навеки. Еще три-четыре секунды, и без единого крика застава была уничтожена.

Отрубив трупам головы, возвращаемся к отряду. Убедившись, что кругом тихо, ползем все к железнодорожному переезду. Возле поручней – пики, вдетые в петли. Каждая с «трофеем». Вытягиваем и снимаем с них головы грушковских партизан, чтобы насадить новые – по три разом. Чорнота с еще одним боевиком вгоняют в них наконечники пик ударами о землю. Вместо табличек, о которых рассказал нам гонец, Андрий привязывает заготовленные в монастыре: «Русско-еврейским красным палачам Украины – беспощадный национальный террор!» и «Это ждет всех красных бандитов!».

Суем пики в те же петли, лицами в сторону города. Забираем головы наших казаков и отступаем к майдану. Оттуда же, прихватив пулемет и винтовки, направляемся к лесу. В монастырь приходим насквозь мокрыми – идет дождь.

За несколько дней листовки с нашим воззванием тайно расклеили в Черкассах, Чигирине, Знаменке и Александровке. Милиционер, приехавший из Телепина с пакетом от начмила, украсил ими той же ночью стены и в Каменке[298].

Хлопцы из Грушковки привели в монастырь пойманного этой ночью односельчанина – Семена Зализняка, который предал нашу «милицию» в Каменке. Он успел отвезти в город жену и ребенка, а в хату вернулся за всяким нужным добром.

Допрашивать его взялся Чорнота. Я же приводил в чувство птенца, которого отобрал у жирного монастырского кота во время прогулки по валам. Сытый зверь играл с ним и только слегка изувечил. Когда птенец окреп и надумал улететь, я, по совету старой монахини, понес его обратно, чтобы родители могли найти его и унести в гнездо.

По дороге меня догоняет Андрий с двумя казаками – ведут вдоль вала