Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Два слова о самой игре. Вначале тянули тайный жребий. Брался обычный лотерейный барабан, в нем тщательно перемешивались бумажки по числу играющих, каждый вытягивал свой листок и тайно от остальных заглядывал в него. Все бумажки пустые, кроме двух, на которых соответственно значилось: «убийца» и «полицейский». Иногда вместо «полицейский» писали «инспектор». Те, на кого падает жребий, начинают играть свою роль, стараясь скрыть это от остальных игроков и друг от друга. Гасится свет, и игра начинается. Участники молча разбредаются по темному дому. Наконец кто-то издает крик и оседает на пол, ну, или на канапе, если человек пожилой. Это жертва, против которой убийца якобы применяет насилие и дает ей понять, что она считается «мертвецом». После этого зажигают свет, и теперь полицейский должен установить личность убийцы на основании показаний других играющих (кроме, разумеется, жертвы), а также тех косвенных улик, которые он сумел собрать, выслеживая убийцу-инкогнито в темноте. Кончается игра как обычно: если убийца раскрыт, он платит штраф, в противном случае платить придется полицейскому.

Согласитесь, в такой игре допустимы всевозможные комбинации. Объективно в ней только один минус: играющие, будь то близкие друзья или просто знакомые, все время друг друга подозревают, и при этом совершенно необоснованно, как вы увидите в конце. Игра представляет гораздо больший интерес для тех, кто надеется обменяться в темноте беглым поцелуем.

Вот только рассказчик из меня получился, прямо скажем, никудышный. История моя уже подходит к концу, а я все еще плутаю в предисловии, так толком и не начав ее. В общем, рассказывать осталось совсем немного. На цыпочках я блуждал по просторной комнате (дабы лишить неизвестного полицейского всяческих улик), вытянув вперед руки в поисках какой-нибудь жертвы: роль убийцы досталась именно мне. Неожиданно я почувствовал, как чьи-то руки судорожно обвились вокруг моей талии. Я мигом узнал их; потом нежные, горячие губки коснулись моего рта. Я хотел было удержать ее, но она мгновенно выскользнула и растворилась в темноте, ласково что-то прошептав. Что — я так и не понял. Такое у нас было впервые. Мне и в голову не пришло «убить» именно ее; я, признаться, несколько ошалел от счастья и уже просто тыкался в разные стороны, позабыв о своей роли.

Между тем против обыкновения игра затягивалась. До меня смутно долетали приглушенный девичий смех и всевозможные скрипы, шорохи, вскрики. Чтобы привлечь внимание убийцы и заставить его наконец действовать, кто-то начал стучать по мебели, кто-то кашлял или нарочито громко прочищал горло.

Непроизвольно я двинулся на шум. Услышав шаги (а я уже перестал утруждать себя ходьбой на цыпочках) и не зная, какая мне досталась роль, играющие смолкли. Разом прекратилась всякая возня. Воцарилась полная, невыносимая тишина. Слышно было только, как гудел ветер и билась где-то ставня или дверь. Мое прежнее состояние души внезапно сменилось неописуемым смятением. В этот момент с другого конца комнаты послышался громкий крик. И хотя голос был сильно искажен от боли, я узнал его. Почти в тот же миг зажегся свет.

Случалось, что шутки ради права убийцы присваивал себе кто-то, кому по жребию им быть не полагалось. Я решил, что и на этот раз случилось нечто подобное, и, возмущенный, направился туда, где лежало «тело». Но еще не дойдя до этого места, я заметил на лицах тех, кто подбежал раньше меня, скорбное замешательство, полное ошеломление; точнее, на их лицах застыло горестное выражение поруганной, преданной и пораженной в самое сердце невинности. В наступившей тишине было слышно, как кто-то тяжело дышал. Затем раздались крики.

Она лежала на спине, бледная как полотно, с закрытыми глазами. Рука безжизненно покоилась на груди, застыв в привычном жесте. Во впадине под левой ключицей по самую рукоять торчал внушительных размеров кинжал или кортик. Рукоять отбрасывала слабую тень на окрашенные голубизной веки убитой. Когда нож был вынут, кровь потоком хлынула из раны.

Вот, пожалуй, и все. Убийцу, ясное дело, не нашли. И сам полицейский, и те, кто потом занимались этим происшествием, не смогли ничего установить. Да и кто из нас, из всех живущих на земле, мог быть заинтересован в смерти этого юного создания? Истинный убийца не оставил никаких следов или улик против себя.

У меня до сих пор хранится орудие убийства, — прибавил он в конце, вытирая пот и впервые глядя нам прямо в глаза. — Длинное, острое лезвие кинжала покрыто тонким дамасским узором. Рукоятка сделана, судя по всему, из рога с густо-зеленым и красным перламутровым отливом. Что? Лезвие? Ах да, лезвие... — По его лицу скользнула робкая улыбка. — Оно сверкает безупречным стальным глянцем. Но почему и по сей день, спустя столько лет, капельки крови на нем все такие же огненно-красные?

Перевод Г. Киселева

ВОР

Вор сидел в подвале уже два часа, и все это время кто-то неистово расхаживал над его головой. Под тяжестью шагов прогибались и сухо поскрипывали старые деревянные балки; с них то и дело сыпалась штукатурка. Что ж там за народ такой, спать они когда-нибудь ложатся или нет? Время от времени ночную тишину прерывали всплески чьей-то речи. Голос был то раздраженный, то издевательски насмешливый. Наступавшее затем долгое молчание внезапно сменялось залпами громкого, зловещего смеха, от которого кровь стыла в жилах.

Вор был совсем еще новичком в своем деле, и ему страсть как не хотелось попасть в заваруху. В этом старом доме он рассчитывал поживиться разве что мелкой утварью или, может, раздобыть что-нибудь из провизии: для хозяина, да тем более зажиточного, — сущий пустяк, зато ему, вору, и его небольшой семье это позволило бы некоторое время не думать о куске хлеба. Вот до чего он докатился на старости лет! По неопытности вор потратил целых два часа, чтобы понять: наверху всего один человек. И при этом наверняка мужчина. Хорошо, а с кем же он тогда разговаривал, на кого сердился, отчего хохотал?

Как бы то ни было, эти бесконечные размеренные шаги начинали выводить его из себя. Долго еще, черт возьми, ему торчать здесь, скорчившись меж двух бочек, да к тому же в чужом доме? Вор, судя по всему, был человек застенчивый и добрый. Между тем голос неизвестного поистине наводил на него ужас. Один только хохот чего стоил! Все это становилось просто невыносимо. С твердым намерением не приниматься за дело до тех пор, пока весь дом не погрузится в глубокий сон, вор все же решил выбраться на разведку и взглянуть, что там происходит. Помимо всего прочего к этому его толкало какое-то странное боязливое любопытство, с которым он не в силах был совладать.

Дом он худо-бедно знал. Весь дрожа от страха, он выбрался из своего укрытия и по внутренней лестнице поднялся во двор. Сквозь стеклянную дверь чуть брезжил тусклый свет. Вор хотел было подойти ближе, но не успел и шагу ступить, как его обдало новой, гораздо более сильной, волной звуков. Впрочем, скорее всего, это походило на чью-то яростную речь. Отсюда уже было слышно лучше: находившийся в комнате человек без умолку с кем-то говорил или спорил (в какой-то момент вору даже показалось, что он слышит и второй голос, звучавший тише и спокойнее первого). Тон речи резко менялся: он то взлетал высоко вверх, то, словно сорвавшись, падал вниз; глухое бормотание чередовалось с мерзким шипением, при этом говоривший был сильно возбужден. Спор то и дело прерывался взрывами саркастического смеха. Вся эта судорожная какофония звуков, без сомнения, исходила от первого и основного собеседника и среди ночи производила особенно жуткое впечатление. Наконец, набравшись смелости, вор, скрытый ночным мраком, подкрался к двери. Застекленная часть начиналась довольно высоко, поэтому, встав на четвереньки, можно было незаметно наблюдать за происходившим внутри. И вор решился.

В просторной кухне (а комната оказалась именно кухней) бледно-желтым светом мерцала пыльная лампочка. Очаг уже давно погас сам собой. Вдоль плит взад-вперед расхаживал мужчина, такой же седоволосый, как и сам вор. Но ужаснее всего было то, что ходил он, нелепо пригнувшись к земле, совершенно по-обезьяньи: руки болтались как плети, ноги были раскорячены и вывернуты носками наружу. Его взгляд, казавшийся мрачным из-под густых бровей, словно бы устремленный в никуда, несколько раз скользнул по стеклянной двери, за которой притаился вор, но не остановился на нем. Не разгибаясь, человек продолжал ходить и говорил, говорил, говорил...

С ужасом вор начал понимать. Он поискал глазами второго собеседника и не нашел его. Наконец вора пронзила чудовищная догадка, повергшая его в полное смятение: человек говорил сам с собой, меняя голос, точно беседовал с кем-то еще. В тусклом омовении света он ходил по пустой кухне перед погасшим очагом и лихорадочно бормотал.

— Так что, приятель, — бубнил человек, — такое вот положение для тебя самое что ни на есть подходящее. Какие уж твои годы, дружище, — продолжал он другим тоном, — да и чего теперь ждать от жизни? Дом твой пуст, очаг погас, ты елозишь... вы, сударь, елозите здесь, как в собственной гробнице, словно мертвец в своей могиле, то есть еще живой — уже в могиле... к черту всю эту галиматью! — От злости он перешел на крик. — Умолкнуть, умолкнуть, умолкнуть навеки, — напевал он, отчетливо произнося каждый слог. — Но, видите ли, родственники, друзья, ваш сын... — добавил он, снова меняя тон. — Вы, сударь мой, пользуетесь всеобщей любовью и уважением. Многие же вас попросту побаиваются, да, да, уверяю вас. А ваше богатство? Ну, если и не богатство, то по крайней мере достаток... кхе, кхе... Одним словом, обеспеченная старость, на случай и так далее. Что вы говорите, что ты говоришь? — Человек едва сдерживал ярость. — Родственники. Родственники... — бормотал он. — Сын. Ах-ах-ах! — И он снова неожиданно разразился громким, леденящим душу смехом. — Где он, мой сын? Каким образом, вопрошаю я вас, — (он сказал именно «вопрошаю»), — он позаботится обо мне, даже если сам того захочет? Побаиваются, да, побаиваются, — протянул он на мотив одной непристойной студенческой песенки. — Боятся, как тухлятины, парши или дохлятины! — ревел он что было мочи. — Да здравствует поэзия, родная поэзия! — визжал он совсем как юродивый. — И так и сяк, — вдруг затараторил он без остановки, — и так и сяк, туда-сюда, тарам-барам, и то и се, и вверх и вниз, бубу-бубу — (при этом казалось, что он напряженно размышлял), и опять: — И так и сяк... — И так далее.