Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

«Итак, — говорил он себе, — в моих руках чудесное оружие. Но я не знаю, на что его употребить».

Эта мысль окончательно лишила Ренато душевного покоя, его последнего зыбкого прибежища. Просыпаясь ясным утром, Ренато иногда думал: «Сегодня я совершу нечто... нечто прекрасное!» Но утро сменялось днем, за днем наступал вечер, а благородное намерение так и оставалось неосуществленным. Ренато уже не расставался с мечом и во время прогулок по окрестностям. По пути он отсекал девственно-невинные головки диких лилий, покачивавшихся при дуновении предвечернего ветерка (сколь точная картина будущей трагедии!). Уже для первой пробы сил он разрубил пополам двух своих коров, и во всем замке не сыскать было в целости рыцарских доспехов или статуи, у которой не были бы снесены голова, рука или плечо. Однако дальше этого фантазия Ренато не шла. Да, меч становился его врагом, и Ренато начал уже жалеть, что судьба уготовила ему такое наследство.

И вот однажды вечером в замке появилась сияющая белизной девушка. Была она неповторимой красоты: ее светлые кудри спадали на гибкий, как тростник, и стройный, как тополек, стан. Она была облачена в белое шелковое платье, доходившее до самого пола и перехваченное в талии широким поясом. Взгляд ее был робким и нежным.

— Чего тебе нужно? — буркнул Ренато, увидев ее на пороге.

— Я знаю, тебе не хочется меня видеть, — испуганно проронила она в ответ. — Но жить без тебя я уже не смогу. Недавно я это окончательно поняла. И я подумала: лучше тысячу раз умереть.

Ренато, почти никогда не расстававшийся со своим живым мечом, машинально схватил его с длинного дубового стола. Между ним и девушкой сверкнул пылающий клинок.

— Уходи, — скомандовал Ренато. — Убирайся, оставь меня в покое... Ты же ненавидишь меня?

— Никуда я не уйду, — проговорила девушка, не отступив ни на шаг.

Лишь на миг сияние меча ослепило ее. Сквозь огонь клинка Ренато различал подернутый дымкой, чуть изогнутый облик девушки, похожий на отражение в колеблющейся водной глади. — Теперь я уже не уйду ни за что на свете.

— Но я не хочу! Не хочу, чтобы меня любили! — затопал ногами Ренато, потрясая мечом. В это мгновение у него вдруг мелькнула мысль: «Может, это и есть тот долгожданный подвиг?» — Возненавидь, — произнес он несколько мягче. — Возненавидь меня, слышишь? Разве солнце не заливает поля золотом своих лучей, а лесные птицы не выводят чудных трелей? Разве не слыхать больше шепота опавшей листвы или переливов журчащего ручья? Разве вольный ветер не гуляет по горным стремнинам? Что тебе до меня и до моей затхлой берлоги?

— Солнце, — ответила девушка, — это пепел, поля — прах, а природа мрачна и безмолвна, Ренато, если рядом нет тебя.

— Советую тебе поостеречься! — крикнул Ренато. Вот он, час великого подвига, думал он, охваченный странным дурманом.

— Мне нечего бояться, — с нежностью в голосе промолвила девушка.

То были ее последние слова. Ренато резко взметнул меч и с размаху опустил его на девушку. Клинок прошел через тонкий стан, не встретив ни малейшего сопротивления. Но девушка не упала. Не двигаясь, она пристально смотрела на своего убийцу нежным, улыбающимся взглядом. На фоне темных витражей белоснежное чело девушки, увенчанное далекими ночными звездами, сияло подобно утренней заре. На нем не видно было и следа ужасной раны. Но меч, который Ренато по-прежнему держал в руках, казалось, лишился в ее лилейном теле всего своего блеска. Величественное оружие в один миг потускнело и стало пепельного цвета. Теперь оно напоминало безликую головешку, жалкий, никчемный кусок металла! С самого Ренато вдруг спала пелена дурмана. Кровь разом отхлынула от его лица. Парализованный ужасом, он смотрел на девушку и не мог поверить в содеянное. Отбросив в сторону уже бесполезное оружие, он закричал:

— Боже! Что я натворил!

Тогда рассеченная надвое девушка захотела улыбнуться любимому и успокоить его. Этого оказалось достаточно. Ее лицо чуть треснуло и постепенно стало распадаться. Слабая, вначале едва заметная полоска крови прочертила линию от золотистых волос до шеи. Затем она побежала еще ниже, по груди и белоснежному шелку. Трещина все увеличивалась; из нее хлестала, слабо пенясь в волосах, кровь. Улыбка превратилась в чудовищную гримасу, двусмысленную, безобразную ухмылку. Хрупкое тело неудержимо разваливалось. Девушка падала, рассеченная неумолимым мечом. В образовавшемся просвете поблескивали далекие ночные звезды. Еще мгновение — и беззащитное создание рухнуло на глазах у своего убийцы. И только невинная кровь соединяла ее разрубленное тело.

Так славное, могущественное оружие, которое Ренато мог бы употребить на благое дело, вместо того чтобы принести ему счастье, уничтожило самое дорогое, что было у него на свете.

А что же меч? Неужели это потускневшее, но по-прежнему неотразимое оружие может понадобиться кому-то еще? Человек, унаследовавший его, зашвырнул меч на дно самой глубокой пропасти, чтобы избавить мир от его губительной власти. Но пришли иные люди или боги и извлекли его из бездны, чтобы отдать в руки других, ни в чем не повинных людей. И те несли его по своему земному пути, словно крест; и так суждено быть, на горе всем людям.

Перевод Г. Киселева

ВЕЧЕР В ПРОВИНЦИИ

— Попробуйте мысленно перенестись, — начал мой приятель свой рассказ, — в самую глушь одной из наших провинций. Но только не в какой-нибудь сонный городишко, где тем не менее есть собственный клуб, по-тамошнему — «собрание», а скорее в заброшенное горное селеньице. В одном из таких селений я жил в то время, да и родился я, кстати, — добавил он с улыбкой, — тоже там.

Можете ли вы представить себе, как проходит в таком вот местечке вечер, когда цвет тамошнего общества, включая самого муниципального секретаря и лекаря, собирается в своей общественной хибаре, чтобы вместе убить время и хоть как-то развеять тоску? Если нет, то, надеюсь, мой рассказ поможет вам хотя бы отчасти вообразить эту картину.

Надо сразу сказать, что той ночью бушевала страшная гроза. Уже несколько дней кряду не стихал ледяной северный ветер. Такой выдался ветрище — весь дом прямо ходуном ходил. Ставни в доме были подогнаны кое-как, и задувало, я вам доложу, во все щели. К тому же дом стоял на отшибе, и в непогоду в нем ну просто спасу никакого не было. Ветер завывал и гудел в каминной трубе; ворвавшись в дом, он норовил добраться до самого укромного уголка. Помню еще, при каждом порыве ветра где-то в доме скрипела и бухала то ли ставня, то ли дверь: наверное, этого никто установить не мог.

В тот вечер собралось много парней, не говоря уже о стариках. Были и девушки, пылкие такие, знаете, пухляшечки, каких часто встретишь в наших краях. Среди них я давно уже приметил одно хрупкое и нежное, как стебелек, создание. У нее были каштановые, с зеленоватым отблеском волосы, глубоко посаженные, печальные и в то же время живые глаза. Когда она говорила или смеялась, свет почему-то всегда оказывался у нее за спиной (такой, во всяком случае, я ее запомнил). Иногда мне чудилось, будто на ее губах золотистыми солнечными бликами искрился растаявший дневной луч. Ее нежное, едва уловимое дыхание источало необычную смесь самых грубых и изысканных запахов. Многим казалось, что она пламенела в огне собственного сияния. Однако частенько по ее гладкому лбу пробегала задумчивая, мрачная тень. Она подолгу замыкалась в молчании, охваченная мучительным, загадочным раздумьем. Иной раз она подносила руку к слабой груди, точно желая унять вдруг заколотившееся сердце (взволновать ее не составляло большого труда). Она была совсем еще девочкой, лет, наверно, четырнадцати. Что до меня, то мне к тому времени едва исполнилось восемнадцать. Все эти описания могут показаться вам чересчур подробными и цветистыми, но уж вы не обессудьте. Короче говоря, эта молодая особа была мне очень дорога.

Мы перепробовали все известные и дозволенные тогда игры, такие, как «поговорки», «телеграф», «почта», и массу других. Помнится, в своей «почте» я обнаружил и ее записку, набросанную на полях оторванной газеты. Я даже могу воспроизвести записку по памяти. Там, значит, было так: «Красота и летнее увлечение мимолетны, и никакая благоразумная девушка не станет доверяться столь хрупкой любви» (дело было в самом начале осени).

Я сказал «дозволенные игры», однако были еще и недозволенные. Впрочем, особого успеха не имели и они, так что скоро мы опять заскучали; но в молодости нас вечно одолевают разные фантазии. После очередной игры воцарилось молчание, и стало слышно, как жалобно завывает ветер. Тут кто-то из стариков предложил давнишнюю, полузабытую игру в убийцу и полицейского, такую старую, что ее свободно можно было выдать за новую. Предложение вызвало всеобщий восторг и воодушевление.

Два слова о самой игре. Вначале тянули тайный жребий. Брался обычный лотерейный барабан, в нем тщательно перемешивались бумажки по числу играющих, каждый вытягивал свой листок и тайно от остальных заглядывал в него. Все бумажки пустые, кроме двух, на которых соответственно значилось: «убийца» и «полицейский». Иногда вместо «полицейский» писали «инспектор». Те, на кого падает жребий, начинают играть свою роль, стараясь скрыть это от остальных игроков и друг от друга. Гасится свет, и игра начинается. Участники молча разбредаются по темному дому. Наконец кто-то издает крик и оседает на пол, ну, или на канапе, если человек пожилой. Это жертва, против которой убийца якобы применяет насилие и дает ей понять, что она считается «мертвецом». После этого зажигают свет, и теперь полицейский должен установить личность убийцы на основании показаний других играющих (кроме, разумеется, жертвы), а также тех косвенных улик, которые он сумел собрать, выслеживая убийцу-инкогнито в темноте. Кончается игра как обычно: если убийца раскрыт, он платит штраф, в противном случае платить придется полицейскому.