Островитяния. Том первый - Остин Райт

По впадинам с их плотным, слежавшимся песком идти было легко; по склонам же мы, тоже легко, но неуклюже, скользя и оступаясь, быстро съезжали вниз. Корзины весили немало; Дорн, хотя лицо его лоснилось от пота, казался неутомимым, но Ронан, Дорна и я запыхались и шагали с трудом.

Наконец за идеально гладкой выемкой, похожей на седловину в горах, мы увидели берег. Он тянулся полукругом мили на три, обрывистыми уступами спускаясь к морю. Огромные валы с грохотом разбивались о песчаную полосу суши. Было единодушно решено остановиться в каком-нибудь укромном месте под прикрытием дюн. Место это скоро было найдено, и Дорна стала доставать из корзин их содержимое.

Пикники! Как мало обычно значит хотя бы и тщательно выбранное место, где они устраиваются. Мгновенно начинаются разговоры, болтовня, вновь переносящая человека в тот мир, откуда он на время бежал. Но место, где остановились мы, невольно заставляло с собой считаться. Мы почти не разговаривали, мы были голодны и счастливы, и глаза наши жадно вбирали величественную картину Дюн, а в ушах одновременно звучали рокочущий грохот прибоя и тихий свист ветра в траве над нами.

Перекусив, Ронан, Дорн и я снова отправились к морю. Оно было пустынно, как и берег. Ветер был таким сильным, что даже переговариваться удавалось, лишь с трудом разлепляя губы. Ближе к воде песок был слежавшийся, плотный, но из-за крутизны берега верхушки волн достигали человеческого роста, и ветер, срывая пену бурунов, развеивал ее в мелкую пыль, оседавшую на наших лицах. Мы прошли берегом к северу примерно милю и, оглянувшись, заметили догонявшую нас Дорну — маленькую, постепенно приближавшуюся фигурку на грани земли и моря. Ронан крикнул ей что-то, чего я не мог расслышать, и оба скрылись в дюнах. Сердце у меня защемило.

Изгибаясь к западу, берег становился менее крутым, и наконец мы с Дорном обогнули далеко и округло вклинившийся в море мыс. С его наружной стороны прибой неистовствовал, и от рева его, казалось, можно было оглохнуть. За мысом мне наконец открылось то, ради чего Дорн привел меня сюда. Перед нами миль на семнадцать простирался еще один пляж — огромный полукруг плотного, ровного, нетронутого песка, безусловно, один из величайших пляжей мира, первозданно нетронутый и пустынный, если не считать маяка на дальнем его конце.

Мы вернулись той же дорогой, и, поскольку исчезнувшая пара так и не появилась, нам пришлось вдвоем нести обе корзины и бурдюк к «Антаре». Тени стали длиннее, ветер утих. Дорны и Ронана все еще не было. Наконец они вернулись. У Дорны горели глаза, а Ронан выглядел подозрительно спокойным и самоуверенным. Мы отплыли; ветер стихал, солнце плавно склонялось к горизонту. По небу протянулись бледно-розовые облака. Смуглый парус то просвечивал оранжевым в лучах солнца, то густо-лиловым в тени. В воздухе повеяло свежестью и прохладой; моя обожженная солнцем кожа горела, и я чувствовал, что счастлив.

В протоках ветра почти не чувствовалось, но течение прилива и предзакатный бриз быстро пригнали нас к каналу между островами Дорнов и Ронанов. Когда Ронан сошел на своей пристани, я перевел дыхание; теперь, не опасаясь соперника, можно было безмятежно отдаться движению лодки, скользящей в глубь уже знакомых болот. Мы с Дорной шли к дому вместе. Небо потускнело, последние закатные отсветы волнами расходились по нему. Появилась бледная луна; теперь, когда ветер совсем стих, воздух снова казался по-летнему мягким и теплым.

Когда после ужина мы сидели у очага в столовой, снова будто потянуло осенней стылостью. И тем более благодатно было тепло очага. Дорн с дядей удалились в башню; Дорна, по-турецки скрестив ноги, сидела на полу, глядя в огонь и безвольно уронив руки на колени. Файна и я вели неспешную беседу.

Словно очнувшись, Дорна взглянула на меня и предложила пойти прогуляться. Я с радостью согласился, но прежде обернулся к Файне — спросить ее согласия, ведь час был уже поздний. Файна улыбнулась.

Мы вышли немедля, в чем были. На дворе оказалось неожиданно тепло и тихо. Легкий туман повис над болотами, рассеивая лунный свет и смягчая тени, но сама луна ярко и высоко блистала в небе.

— Давайте немного помолчим, — сказала Дорна, — даже если вам и хочется говорить.

— Мне нет, а вам?

Она не ответила.

Мы шли по длинной буковой аллее. Черные тени ниспадали с ветвей. Дорна мягко, молча шла рядом упругой походкой, слегка покачивая бедрами. Мы подошли к стене, ворота которой вели на луг, и Дорна, не говоря ни слова, вышла; я последовал за ней. Под открытым звездным небом было светлее, туман, слишком редкий, чтобы скрывать очертания предметов, шафраново светился. Дорна беззвучно шла по мягкой луговой траве. Она смотрела прямо перед собой — подбородок вздернут, глаза чуть прищурены — и глубоко дышала, с жадностью впитывая нежный ночной воздух.

Вдруг все, меня окружавшее — и сама Дорна, и лунный свет, незнакомое место, и, главное, необъятно раскинувшаяся кругом Островитяния, — показалось обманчивым видением. Я не имел права забывать, что я — американец, что рано или поздно вернусь в Соединенные Штаты, и все эти странные, одинокие и неприкаянные дни — лишь эпизод в моей жизни. В такую погоду у нас дома уже начинается футбольный сезон. Мне зримо представилась знакомая многоцветная толпа на матче Гарвард — Йель; я вновь почувствовал запах табака, увидел, как пышная струя дыма из трубы паровоза тянется над крышами салон-вагонов, вспомнил, что ощущаешь, когда приходишь выбрать новую шляпу у Коллинза и Фэрбенкса, вспомнил вкус индейки за обедом в День благодарения, танцы, лица друзей, знакомые вальсы…

Дорна ступала абсолютно бесшумно, как призрак. Там, дома, сейчас весна; здесь — осень. Времена года перепутались. Вдруг перед нами темными пятном возникло стадо. Коровы мотали низко опущенными головами.

На фоне неба вырисовывалось нечто диковинное. Это была ветряная мельница. Ее длинные крылья застыли неподвижно; чернела приземистая башня. Впереди блестела вода запруды, через нее был переброшен узкий дощатый мостик. Вслед за Дорной я поднялся на плотину.

Девушка открыла дверь, но медлила входить. Вместо этого она опустилась на низкий порог, прислонилась к косяку двери и знаком пригласила меня сесть напротив. Я послушно занял указанное место и взглянул в залитое лунным светом лицо Дорны. Но она глядела мимо меня, на восток, молчала, а я напряженно, но безуспешно пытался найти хоть какой-нибудь, самый пустячный повод для разговора.

Ее лицо, теплое, несмотря на лунную бледность, было прекрасно и просто. Черты расслабились. Чуть запрокинутая голова покойно прислонена к косяку. Я не мог отвести глаз от Дорны; сердце мое сильно билось — такой красивой и призрачной она мне казалось. Я чувствовал, что не могу настроить ее на простую дружескую болтовню, вызвать столь знакомое приятельское расположение. Однако рука ее лежала на колене, ладонью кверху, пальцы были чуть согнуты. Мне захотелось взять эту руку, как вчера, и уже не выпускать ее, но у меня не хватило смелости. Девушка была неподвижна, но глаза горели. Она медленно и пристально взглянула на меня, не позволяя мне отвести взгляд. Это длилось несколько минут. Глаза Дорны, блестящие, немигающие, внимательно изучали меня. Словно сама луна глядела на меня ее глазами, и я не мог противиться, ничего не мог утаить от этого взгляда. Я видел одни только глаза Дорны и болезненно чувствовал, как все глубже и глубже проникают они в мою душу, извлекая его потаенную суть, оставляя меня опустошенным, дрожащим и слабым.