Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии - Сюзанна Кэхалан

«Спасение нормальных», которое сам Фрэнсис описывает как «частично mea culpa[71], частично j’accuse[72], частично cri de cœur»[73], все было насквозь пропитано анти-DSM‐5[74], что учитывало его прежнюю позицию главы рабочей группы по DSM‐IV и тесную связь с крестным отцом DSM Спитцером. Именно Спитцер пригласил ушедшего в отставку Фрэнсиса, чтобы он предупредил общественность, что новое руководство скорее всего «представит очень опасный продукт». Выпуск руководства переносился дважды, по крайней мере, из-за этих тяжеловесов. Фрэнсис писал открытые письма в АПА, обзорные статьи и твиты. Он публично признался в том, что ему не удалось «предсказать или предотвратить три новые фальшивые эпидемии психических расстройств – аутизм, дефицит внимания и биполярное расстройство у детей». За восемь лет, с 1994 по 2002 год, биполярное расстройство у детей стали диагностировать в сорок раз чаще. С 1970-х годов до наших дней случаи детского аутизма выросли в пятьдесят семь раз; синдром дефицита внимания и гиперактивности когда-то был большой редкостью, а сегодня затронул 8 % детей в возрасте от двух до семнадцати лет. Фрэнсис высказал важную мысль о том, что наши определения радикально влияют на реальную жизнь – занимаемся ли мы людьми, которых долгое время игнорировали, или же ставим лишние диагнозы и пичкаем детей таблетками. Фрэнсис предупредил, что DSM‐5 будет и дальше «навешивать ярлыки нормальным людям» и создавать «общество любителей таблеток» в то время, как почти каждый шестой взрослый употреблял хотя бы один препарат от психиатрических проблем. Некоторые психиатры АПА заявили в ответ, что Фрэнсису нужно спасать не только репутацию, но и деньги, потому что новое издание руководства уменьшит доходы его собственного творения – предыдущей версии руководства.

Другие великие психиатры тоже подливали масла в огонь. Директор центра психиатрических исследований имени Стэнли в институте Броуда при Массачусетском технологическом институте и в Гарварде, доктор Стивен Хайман, называл это «абсолютным научным кошмаром». Бывший директор Национального института психического здоровья доктор Томас Инсель заявил, что руководству недостает обоснованности и оно в лучшем случаем является словарем. Дело вот в чем: когда Спитцер и компания писали руководство, наука еще не добралась туда, и они признали это, оставив руководство открытым для редактирования. Несмотря на все усилия, за три десятилетия наука так и не продвинулась вперед.

Многие психиатры-исследователи, с которыми я говорила, сравнивают диагнозы DSM с нашим пониманием головной боли – у нас есть симптомы, но мы не знаем, что их вызывает. Например, вы можете думать, что у вас просто болит голова, когда на самом деле у вас опухоль мозга. Если выпить таблетку адвила, головная боль, может быть, и пройдет, но метастазы в черепе останутся. Как же заметить разницу, не имея возможности найти опухоль?

Я думаю, важнее всего, что использование DSM сделало практику настолько жесткой, настолько фиксированной, что не осталось места пациенту, личности и человеку. Как я выяснила, это не только влияет на отношения между врачом и пациентом, но и увеличивает вероятность ошибочного диагноза.

Я проверила это на себе с доктором Майклом Ферстом, представившим Спитцера и упомянувшим Розенхана на мемориальной лекции.

– Я волнуюсь, – сказала я, включив диктофон в кабинете Ферста. – Почему я нервничаю? Вас самого когда-нибудь скидировали?

– Нет, – ответил доктор Ферст.

Доктор Ферст не самый теплый и пушистый – он погружен в свою работу и говорит без обиняков. Именно это сделало его ключевой фигурой в создании трех последних изданий DSM, но массивное металлическое кольцо, которое я заметила на его пальце во время нашей беседы, выдает в нем то, что я интерпретирую как его мягкую, вудстокскую, хипповскую натуру. Его часто вызывают для консультаций по громким уголовным делам, включая дело об убийстве шестилетнего Итана Патца[75], закончившееся тем, что присяжные не пришли к единому мнению. Подсудимый был признан виновным при пересмотре дела. Но его главным вкладом в мир DSM стало СКИД – структурированное клиническое диагностическое интервью – предварительно составленный набор вопросов для постановки психиатрического диагноза на основе критериев DSM. Я спросила, может ли он проскидировать меня с учетом психоза в анамнезе, как если бы он не знал мой настоящий диагноз. Доктор Ферст принял вызов, даже зная, что его ждет неудача.

В 2008 году он появился на реалити-шоу BBC под названием «How Mad Are You?»: десять человек (пять «нормальных» и пять с диагностированными психическими заболеваниями) жили в одном доме под наблюдением психиатра (Майкла Ферста), психолога и медсестры, выполняя различные задания, включая стендап и уборку коровника. Цель участников состояла в том, чтобы выявить психически больных и определить их диагноз всего лишь за пять дней наблюдения. И им не удалось справиться так быстро. Они сразу же вычислили парня с обсессивно-компульсивным расстройством, увидев, как он изо всех сил пытается очистить коровий навоз, но неправильно диагностировали биполярное расстройство у одного из участников (у него вовсе не было никакого расстройства) и нашли человека с шизофренией в анамнезе (не было никакой шизофрении). Стоит признать, как удивительно глубоко врезался тезис Розенхана: несмотря на все усилия психиатрии легитимизировать себя в последующие годы, невозможность отличить вменяемость от невменяемости получила свою главную награду – собственное реалити-шоу.

Ферст начал.

– Итак, перейдем сразу к делу, как будто мы делаем этот тест по-настоящему, потому что мы и правда делаем его.

Он оттарабанил первые вопросы, на которые я быстро ответила:

– Сколько вам лет? С кем вы живете? Как давно в браке? Где работаете?

Я ответила, что стала встречаться с мужем семь лет назад, но мы познакомились, когда мне было семнадцать. Я сказала о нашей недавней свадьбе. Он спросил о карьере. Я кратко рассказала о «New York Post», где работала даже дольше, чем знала мужа.

Несмотря на все усилия, за три десятилетия наука так и не продвинулась вперед.

– У вас в жизни был период, когда вы не могли работать или учиться?

– Да, – ответила я, – когда болела.

– Расскажите о своей болезни.

Я рассказала о течении заболевания, начиная с приступа депрессии, перешедшего в манию, затем в психоз и, наконец, в кататонию, прежде чем мне верно диагностировали аутоиммунный энцефалит. Все это время он спрашивал, но не вмешивался в ход повествования. Он сохранял эмоциональную дистанцию – никаких «Ого!» или «Наверное, вам было нелегко» и даже не «Как вы себя чувствовали?», обычные для всех, кто слышал мою историю. Он продолжал задавать вопрос за вопросом, строго по тексту.

– Вы когда-нибудь хотели умереть или заснуть и никогда не проснуться?

Я вспомнила ответ Розенхана на этот вопрос, заданный ему перед госпитализацией в Хаверфорд. Я ответила