Хэллоуин (сборник) - Александр Матюхин

Впоследствии граф повторил свои слова в личной беседе с Кавалли. Инквизитор хорошо запомнил их – в подобных делах его память была надежнее записанных протоколов.

– Некоторое время назад мы с дочерью проживали в Париже… – начал свой рассказ пожилой граф, в некоторой нервозности беспрестанно поправляя кружевные манжеты, упорно не желавшие ложиться ровно.

Поскольку история эта уже была пересказана Кавалли, тот не стал медлить с необходимыми уточнениями.

– Некоторое время? – Острый как бритва взгляд остановился на подрагивающем одутловатом лице графа. – Когда именно?

– Два года назад, – достав из кармана носовой платок, Бонафеде суетливо промокнул им покрытый испариной лоб.

– Два года? В тысяча семьсот пятьдесят третьем?

– Да, кажется, так… – Старик задумчиво пожевал губами, опустив взгляд. – Да, именно так. В тысяча семьсот пятьдесят третьем. Так вот, там нам довелось познакомиться с одним молодым человеком, французом. Он был хорош собой и весьма обходителен, к тому же вхож в общество и выделялся роскошью нарядов и щедростью в тратах… Неудивительно, что моя дочь, очарованная показным блеском…

– Как звали этого француза? – Домминико продолжал неотрывно смотреть на собеседника. Казалось, за все время он ни разу не опустил веки.

– Его звали Жак Нуафьер.

– Он был знатного происхождения?

– Это мне неизвестно. Он носил шпагу, но я ни разу не слышал, чтобы при обращении к нему к имени добавлялся какой-либо титул. Но могу сказать, что он был блестяще образован и демонстрировал это постоянно. Также, на мой взгляд, он было достаточно богат.

Граф замолчал, ожидая разрешения продолжить рассказ. Инквизитор коротко кивнул, положив руки на подлокотники резного кресла.

– Моя дочь, особа юная и неискушенная, воспылала к этому франту самым искренним чувством. Он, казалось, отвечал ей взаимностью. Я терпеливо ожидал, когда он, как и подобает достойному мужу, сообщит мне как отцу свои намерения. Но этого все не происходило. Тогда я запретил дочери встречаться с ним, и вскоре, дабы избегнуть соблазна, мы покинули Париж, в конце концов обосновавшись в Венеции.

Старик остановился, чтобы перевести дух. Рассказ, похоже, заставил его несколько взволноваться. Кавалли терпеливо ожидал продолжения.

– Не так давно, около месяца назад, нам стало известно, что рекомый француз прибыл в Венецию. Узнав каким-то образом о месте нашего проживания, он вскоре явился с визитом…

Тут Бонафеде прервался в явном смущении. Затем, подняв глаза и встретив холодный, немигающий взгляд инквизитора, продолжил:

– Не утая, скажу, что мы, по воле обстоятельств, испытываем некоторую нужду в деньгах. Хитрецу, похоже, стало о том известно, и он предложил ссудить мне определенную сумму. Я с благодарностью принял это одолжение, а после, уступив просьбам дочери, на некоторое время оставил их наедине. Вскоре Нуафьер покинул мой дом. После этого мою дочь стали охватывать слабость и уныние, растущие день ото дня. Она быстро утомлялась и много спала, а с каждым пробуждением разум ее все больше угасал. Это продлилось почти три недели, приведя к столь печальному финалу, о коем вам известно, святой отец.

– Обращайтесь ко мне «синьоре секретарь», – сухо произнес Кавалли. – Я состою на службе инквизиции, но не являюсь лицом духовным [5].

Старый граф с готовностью кивнул. Впрочем, рассказ его уже был закончен, хоть и требовал некоторых разъяснений.

– Скажите, синьоре граф, – подавшись вперед и сплетя пальцы, спросил Circospetto, – было ли вам известно, что вашу дочь в последние недели посещали кошмарные видения?

– Да, синьоре секретарь, – кивнул Бонафеде, – но в необразованности своей я принимал их за дурные сны, которые часто посещают молодых девиц в дни душевных переживаний.

– Эти видения есть следствие колдовских наваждений, – веско произнес инквизитор, – и первейший знак наложенных на вашу дочь вредоносных заклятий.

Кровь отхлынула от лица графа, губы его сжались, а подбородок мелко задрожал. Широко открытыми глазами он взирал на могущественного инквизитора, не решаясь произнести ни слова.

– Можете ли вы что-либо добавить к сказанному? – спросил Кавалли после недолгого молчания. – Не произносил ли при вас этот Нуафьер речей на странном, незнакомом языке? Не было ли при нем предметов или украшений, которые вам показались странными, возможно – старомодными? Может быть, ваша дочь передала ему что-то из личных вещей в качестве символа внимания. Платок, например, или перчатку?

На задаваемые один за другим вопросы старик только суетливо мотал головой в знак отрицания. Лишь над последнем он задумался.

– Мне кажется, такое могло быть, синьоре секретарь, – произнес он наконец. – Не могу утверждать с полной уверенностью, но я отметил, что дочь моя после описанного мной свидания перестала надевать один из перстней, унаследованных ею от покойной матери. Он был очень дорог ей, и потому даже в нашем трудном положении мы не продали и не заложили его, хотя я неоднократно предлагал это.

– Как выглядел перстень? – Худые пальцы Circospetto с силой сжали резные подлокотники кресла.

– Продолговатый ограненный изумруд в тонкой золотой оправе, – с готовностью ответил Бонафеде.

Этот перстень был сродни отпечатку лапы во влажной глине, который оставляет волк, уходя от загонщиков. Явный знак.

Домминико медленно снял черную бархатную перчатку и провел ладонью по щеке. Кожа была почти ощутимо мокрой, словно бы он недавно умывался. Это все воздух: он был пропитан влагой так сильно, что казалось, еще немного – и она начнет собираться в капли, против всяких природных законов висящие над землей. Вечерело. Дневной свет угасал, и вода в канале постепенно обращалась из белесо-лазурной в обсидианово-синюю. Слух инквизитора уловил мерный плеск весла. Вскоре из-за поворота показалась небольшая гондола, лишенная каких-либо приметных украшений. Паланкин, укрывавший место пассажира, также не отличался искусной резьбой рамы и роскошью ткани полога. При этом он надежно скрывал тех, кто мог под ним расположиться, и глушил беседу, буде такая имела место быть.

Сегодня у Circospetto не было попутчиков. Он планировал навестить одного из своих осведомителей, Клодио Мануцци, зарабатывавшего на жизнь огранкой камней и проживавшего на острове Мурано, известном своими стеклодувными мастерскими. Безвозвратно ушли те времена, когда венецианское стекло было тайной за семью печатями, и попасть на этот остров, расположенный в северо-восточной оконечности Венеции, являлось делом крайне сложным. Сейчас всякий мог посетить Мурано как по личной, так и по деловой надобности. Дело Домминико Кавалли, впрочем, трудно было отнести к одной из этих категорий. Если бы кто-то спросил его, с какой целью он отправился сюда, ответом скорее всего было бы: