Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

Зал музея замирал и потом срывался в аплодисменты. Когда он запнулся, ему тут же подсказали строку. Казалось, все понимали, что присутствуют при чуде. Когда он кончил, его аплодисментами и криками заставили читать еще – «на бис». Он прочитал два новых стихотворения, которые многие уже знали: «Свеча» и «Рассвет».

Сейчас кажется удивительным, как в то время можно было публично, в Большом зале Политехнического музея читать такие откровенно христианские стихи. Но, по-моему, дело в том, что тогда одичание было настолько глубоким, что огромное большинство, и в том числе, конечно, и официальные лица, просто не понимало, кто тот Ты, к кому обращается поэт».

Михаил Поливанов.

Из воспоминаний «Тайная свобода»

«– Я дал несколько стихотворений представителю „Литературной газеты“. Тот выбрал „Рассвет“: „Это ведь Сталину посвящено, не правда ли?“ – Какому Сталину? Это стихотворение посвящено Богу, Богу. Звонит снова: „Извините, мы ничего напечатать не можем“…»

Варлам Шаламов. Пастернак

(запись разговора)

Рассвет

Ты значил все в моей судьбе.Потом пришла война, разруха,И долго-долго о ТебеНи слуху не было, ни духу.

И через много-много летТвой голос вновь меня встревожил.Всю ночь читал я Твой ЗаветИ как от обморока ожил.

Мне к людям хочется в толпу,В их утреннее оживленье.Я все готов разнесть в щепуИ всех поставить на колени.

И я по лестнице бегу,Как будто выхожу впервыеНа эти улицы в снегуИ вымершие мостовые.

Везде встают, огни, уют,Пьют чай, торопятся к трамваям.В теченье нескольких минутВид города неузнаваем.

В воротах вьюга вяжет сетьИз густо падающих хлопьев,И, чтобы вовремя поспеть,Все мчатся недоев-недопив.

Я чувствую за них за всех,Как будто побывал в их шкуре,Я таю сам, как тает снег,Я сам, как утро, брови хмурю.

Со мною люди без имен,Деревья, дети, домоседы.Я ими всеми побежденИ только в том моя победа.

1947

«…Борис Леонидович сказал, что одна из самых трудных задач, с которыми столкнулась русская философия в начале XX века, состояла в определении настоящей позиции по отношению к Толстому и в связи с его „отлучением“…

Поэзия шла тем же путем, что и философия… Многие после непродолжительного увлечения «толстовством» возвращались к православию. Вообще пути «ухода» изучены лучше, чем пути «возвращения»…

Многое из того, что говорил Пастернак, казалось мне загадочным. Оно таковым и оставалось до той самой поры, когда был написан «Доктор Живаго», где главным как раз и является «путь возвращения»:

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил…»

Эдуард Бабаев.

«Где воздух синь…»

«…Я уже говорил тебе, что начал писать большой роман в прозе. Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется „Мальчики и девочки“. Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи – мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным…»

Борис Пастернак – Ольге Фрейденберг.

Из письма 13 октября 1946

Рождественская звезда

Стояла зима.Дул ветер из степи.И холодно было Младенцу в вертепеНа склоне холма.

Его согревало дыханье вола.Домашние звериСтояли в пещере,Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухиИ зернышек проса,Смотрели с утесаСпросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,Ограды, надгробья,Оглобля в сугробе,И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,Застенчивей плошкиВ оконце сторожкиМерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в сторонеОт неба и Бога,Как отблеск поджога,Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдойСоломы и сенаСредь целой вселенной,Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над нейИ значило что-то,И три звездочетаСпешили на зов небывалых огней.За ними везли на верблюдах дары.

И ослики в сбруе, один малорослейДругого, шажками спускались с горы.И странным виденьем грядущей порыВставало вдали всё пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,Всё будущее галерей и музеев,Все шалости фей, все дела чародеев,Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,Всё великолепье цветной мишуры……Всё злей и свирепей дул ветер из степи……Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,Но часть было видно отлично отсюдаСквозь гнезда грачей и деревьев верхи.Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,Могли хорошо разглядеть пастухи.

– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —Сказали они, запахнув кожухи.От шарканья по снегу сделалось жарко.По яркой поляне листами слюдыВели за хибарку босые следы,На эти следы, как на пламя огарка,Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,И кто-то с навьюженной снежной грядыВсе время незримо входил в их ряды.Собаки брели, озираясь с опаской,И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местностьШло несколько ангелов в гуще толпы.Незримыми делала их бестелесность,Но шаг оставлял отпечаток стопы.У камня толпилась орава народу.

Светало. Означились кедров стволы.– А кто вы такие? – спросила Мария.– Мы племя пастушье и неба послы,Пришли вознести вам обоим хвалы.

– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.Средь серой, как пепел, предутренней мглыТоптались погонщики и овцеводы,Ругались со всадниками пешеходы,У выдолбленной водопойной колодыРевели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,Последние звезды сметал с небосвода.И только волхвов из несметного сбродаВпустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,Как месяца луч в углубленьи дупла.Ему заменяли овчинную шубуОслиные губы и ноздри вола.Стояли в тени, словно в сумраке хлева,Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налевоОт яслей рукой отодвинул волхва,И тот оглянулся: с порога на Деву,Как гостья, смотрела звезда Рождества.

1947

«…Вдруг особенно ясно стало – кто Вы и что Вы. Иной плод дозревает более, иной менее зримо. Духовная Ваша мощь вдруг сбросила с себя все второстепенные значимости… Это непрекращающееся высшее созерцание совершенства и непререкаемой истинности стиля, пропорций, деталей, классического соединения глубоко запечатленного за ясностью формы чувства… Если бы Вы ничего кроме „Рождества“ не написали в жизни, этого было бы достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе…»