Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

Декабрь 1943

В архиве Пастернака сохранился «Дневник боевых действий» с донесением от 11–12 июля 1943:

«…В дивизии полковника Ромашова группа саперов во главе с сержантом Коваленко получила задание ночью проделать проходы в проволочных заграждениях противника. От переднего края нашей обороны саперы поползли на высоту, там были проволочные заграждения врага, а в 150 м за ними – его окопы… При этом был тяжело ранен сапер Микеев… Стоило раненому вскрикнуть или тяжело застонать – и саперы были бы обнаружены противником. Микеев понял это. Превозмогая острую боль, крепко сжав зубы, он ни разу не застонал…»

«…Поездка на фронт имела для меня чрезвычайное значение, и даже не столько мне показала такого, чего бы я не мог ждать или угадать, сколько внутренне меня освободила. Вдруг все оказалось очень близко, естественно и доступно, в большем сходстве с моими привычными мыслями, нежели с общепринятыми изображениями. Не боясь показаться хвастливым, могу сказать, что из целой и довольно большой компании ездивших, среди которых были Константин Александрович „Федин“, Всеволод Иванов и К. Симонов, больше всего по себе среди военных было мне, и именно со мной стали на наиболее короткую ногу в течение месяца принимавшие нас генералы…»

Борис Пастернак – Валерию Авдееву.

Из письма 21 октября 1943

Особый интерес Пастернака привлекала личность погибшего в недавних боях генерала Л.Н. Гуртьева. В описании чудовищного зрелища разрушенного до основания Орла он особо отметил находящуюся в парке «скромную и славную могилу командира 308-й стрелковой дивизии, героя Сталинграда и Орла». Восхищение подвигом его сибирских полков, выдержавших после 80-часового бесперебойного обстрела многосуточный штурм трех немецких дивизий под Сталинградом, выразилось в стихотворении «Ожившая фреска». Оно построено на воспоминаниях героя о детских посещениях монастыря, деталях церковного обихода и образах церковных росписей.

Ожившая фреска

Как прежде падали снаряды.Высокое, как в дальнем плаваньи,Ночное небо СталинградаКачалось в штукатурном саване.

Земля гудела, как молебенОб отвращеньи бомбы воющей,Кадильницею дым и щебеньВыбрасывая из побоища.

Когда урывками, меж схваток,Он под огнем своих проведывал,Необъяснимый отпечатокПривычности его преследовал.

Где мог он видеть этот ежикДомов с бездонными проломами?Свидетельства былых бомбежекКазались сказочно знакомыми,

Что означала в черной рамеЧетырехпалая отметина?Кого напоминало пламяИ выломанные паркетины?

И вдруг он вспомнил детство, детство,И монастырский сад, и грешников,И с общиною по соседствуСвист соловьев и пересмешников.

Он мать сжимал рукой сыновней,И от копья архистратига лиНа темной росписи часовниВ такие ямы черти прыгали.

И мальчик облекался в латы,За мать в воображеньи ратуя,И налетал на супостатаС такой же свастикой хвостатою.

А дальше в конном поединкеСиял над змеем лик Георгия,И на пруду цвели кувшинки,И птиц безумствовали оргии.

И родина, как голос пущи,Как зов в лесу и грохот отзыва,Манила музыкой зовущейИ пахла почкою березовой.

О, как он вспомнил те полянкиТеперь, когда своей погонеюОн топчет вражеские танкиС их грозной чешуей драконьею!

Он перешел земли границы,И будущность, как ширь небесная,Уже бушует, а не снится,Приблизившаяся, чудесная.

1944

«…С недавнего времени нами все больше завладевают ход и логика нашей чудесной победы. С каждым днем все яснее ее всеобъединяющая красота и сила…

Победил весь народ, всеми своими слоями, и радостями, и горестями, и мечтами, и мыслями. Победило разнообразье.

Победили все и в эти самые дни, на наших глазах, открывают новую, высшую эру нашего исторического существования. Дух широты и всеобщности начинает проникать деятельность всех. Его действие сказывается и на наших скромных занятиях…»

Борис Пастернак.

Из очерка «Поездка в армию»

Весна

Все нынешней весной особое.Живее воробьев шумиха.Я даже выразить не пробую,Как на душе светло и тихо.

Иначе думается, пишется,И громкою октавой в хореЗемной могучий голос слышитсяОсвобожденных территорий.

Весеннее дыханье родиныСмывает след зимы с пространстваИ черные от слез обводиныС заплаканных очей славянства.

Везде трава готова вылезти,И улицы старинной ПрагиМолчат, одна другой извилистей,Но заиграют, как овраги.

Сказанья Чехии, МоравииИ Сербии с весенней негой,Сорвавши пелену бесправия,Цветами выйдут из-под снега.

Все дымкой сказочной подернется,Подобно завиткам по стенамВ боярской золоченой горницеИ на Василии Блаженном.

Мечтателю и полуночникуМосква милей всего на свете.Он дома, у первоисточникаВсего, чем будет цвесть столетье.

1944

«…Кажется, в военных стихах словарь Пастернака еще народнее, чем в предвоенных; речь его еще проще, еще целомудренней сторонится она всяческих приукрашений, малейшей риторики. Пастернак еще строже к себе в этих стихах о суровой године войны, когда строгость и суровость стали условием жизни, условием победы. Невольно приходит на память, с какою простотою писал Лермонтов о русском солдате в „Валерике“ и „Бородине“ и как Правде, одной Правде посвящал Лев Толстой свои героические „Севастопольские рассказы“. Их дорогою идет Пастернак. Это нетрудно показать, и это легко увидеть без показа:

Вы ложились на дорогеИ у взрытой колеиСпрашивали о подмогеИ не слышно ль, где свои.

А потом, жуя краюху,По истерзанным полямШли вы, не теряя духа,К обгорелым флигелям.

Эти стихи обращены к «безымянным героям осажденных городов», но все стихи Пастернака, о ком бы ни шла в них речь: о саперах, о защитниках Сталинграда или Ленинграда, – все они обращены к безымянным героям, так же, как лермонтовское «Бородино», так же, как толстовский «Севастополь»…

По точности рисунка, по простоте передачи, по суровой безыскусственности это почти проза, притом – самая строгая проза, признающая законы пушкинской простоты и толстовской суровости, но в этой-то «почти прозе» и заключена свежесть и сила стихов Пастернака о войне…»

Сергей Дурылин.

Из рецензии на книгу «Земной простор»

«…Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание…»

Борис Пастернак.

Из романа «Доктор Живаго»

Пастернак мечтал о большой прозе в течение всей жизни, но попытки, предпринимаемые им ранее, затягиваясь на годы, оставались неоконченными. Пробудившиеся после победы в войне надежды на либерализацию общества укрепили его замысел и дали силу приступить к работе, которую он считал своим пожизненным долгом. Несмотря на то, что этим веяниям скоро был положен конец, намерение писать роман стало внутренней необходимостью, чему способствовало нарастающее недовольство собой.

«…Я давно и долго, еще во время войны, томился благополучно продолжающимися положениями стихотворчества, литературной деятельности и имени, как непрерывным накапливанием промахов и оплошностей, которым хотелось положить разительный и ощущаемый, целиком перекрывающий конец… тут не обязательно было, чтобы это была трагедия или катастрофа, но было обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу, вмешательство души в то, что как будто обходилось без нее и ее не касалось… Это было желанием начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях…»