Кесарево свечение - Василий Аксенов

– А против тех, кто нам жить не дает на благодатных Кукушкиных островах. С самого начала перестройки от них житья нет, – ответил водитель.

– Против криминала, что ли?

– Ну, криминал само собой, а главное, Стас Аполлинариевич, нерусь заела. Отвязались вконец. Возомнили себя расой господ, а Москва им только потакает.

Тут он воспламенился. От профессиональной апатии не осталось и следа. Было видно, что эта тема животрепещет на островах. Трепещет так живо, что недалеко и до агонии. Возрождение национального самосознания коренных народов идет на волне терроризма, угона самолетов и кораблей, грабежей и поджогов, бешеного живодерства, пыток, захвата заложников, часть которых возвращают за огромные баксы, чтобы потом опять захватить, часть продают в рабство или на органы разбирают, если есть покупатели в богатых странах, а третью часть режут для собственного удовольствия. Самое же унизительное для нас, казаков, это насилие над нашими молодыми женщинами. Вот совсем недавно, Стас Аполлинариевич, мою троюродную племянницу Виолетту, хорошая была девчонка, в консерваторию готовилась, прямо на улице захватили хуразиты из Шабаргэ, отвезли через пролив в свой Коммунск-Чинари, заперли у богатого колдуна в подвале, и там ее каждую ночь по пятнадцать нажратых посещали. Что делать? Я знал этого колдуна еще по обкомовским временам – он был замзавом сектора партпросвещения. Знал и где вилла его располагается, однако в милицию обращаться было бессмысленно: ни один мент в Чинари не сунется, жизнь дороже. Пришлось обращаться к десанту, помогли старые связи. Отдал им все, что собрал на евроремонт – три тысячи баксов, – и они вытащили девку. Оказалось, вовремя. Вакапутов, ну этот колдун, уже продал ее на Анчач такому Табаззу, полевому командиру, а ведь с Анчача то, что от девчат остается, отправляют в Меделинский картель, и уж больше не найдешь. Вот такая история, дорогой писатель, и я вас уверяю, что каждый третий житель на Кукушкинских островах – нет, каждый второй – расскажет вам в этом роде из личного опыта.

Анатолий посмотрел на часы. Ваксино отметил марку: «Командирские», с красной звездой и серп-и-молотом.

– Вы не возражаете, если мы на пять минут отклонимся от маршрута?

– Надеюсь, нас хуразиты не захватят? – пошутил Ваксино и тут же подумал, что шутка неуместна после такого рассказа.

– Маловероятно, – усмехнулся водитель. – Я, знаете ли, из гаража теперь без четырех гранат не выезжаю. – Он приоткрыл бардачок, там рядком лежали и смотрели на Ваксино четыре пехотные гранаты.

Любой сочинитель на месте Стаса Аполлинариевича был бы счастлив увидеть такую деталь, как четыре гранаты в перчаточном отделении автомобиля, да он и сам не был исключением. На этих гранатах в принципе можно было бы и завершить диалог с кукушкинским водителем, однако он жаждал дальнейших излияний. Четыре гранаты – это слишком киношный прием в стиле голливудского реализма, а здесь все-таки идет повесть совсем другого рода. Хочешь не хочешь, придется задать вопрос, который и так уж свисает с кончика языка.

– Скажите, Анатолий Сергеевич, почему у вас народ голосует за коммунистов?

– Неужели непонятно, Стас Аполлинариевич? – как бы даже обиделся водитель. – Народ за черта лысого проголосует, если ему пообещают защиту. На Москву у нас уже не надеются, если нерусь пойдет на штурм.

Штурм, запомнил сочинитель и взглядом, и носом, и движением рук ободрил водителя к продолжению. Тот продолжил:

– А коммуняги вопят – не позволим глумиться над нашей историей! – Он безнадежно отмахнул рукой. – А в общем-то, это чистая демагогия. Они все уже повязались с теми же колдунами и полкомами. Те им то ржавым ножом грозят, то чемоданы с капустой заносят. А народ тем временем бежит на материк. Дома продают по двадцать тысяч. Двадцать тысяч рублей, мой дорогой, не баксов – воображаете?! И все равно покупателей нету. Вот эта улица Павлика Морозова совсем опустела.

Улица со светлым именем советского отцепредателя была, очевидно, еще недавно вполне зажиточной. Кирпичные мещанские дома и порядочные сотки участков говорили сами за себя. Увы, дома пустовали, немало стекол было побито, кое-где и двери сорваны с петель или покачивались в одиночестве. Сотки одичали, заросли полутропическими сорняками. В зарослях полубезумием поблескивали глаза брошенных домашних животных. То тут, то там прыскали большие ящерицы.

На углу Павлика Морозова, возле почтового ящика, в кресле-каталке сидел инвалид.

– Вот ради этой персоны мы с вами, Стас Аполлинариевич, и сделали небольшой крюк, – сказал водитель.

– Да кто это?! – вскричал Ваксино, глядя на бледно-голубые, «материковые», как здесь говорили, глаза, осветившиеся жизнью при виде автомобиля, на тощие бледные руки старика, опустившиеся на колени из коротких рукавов чистенькой рубашки, на которой углы глажки были так остры, что сразу можно было предположить, что она не один месяц пролежала под спудом.

– Это наш поэт Ян Петрушайло, – пояснил водитель. – Узнав о вашем приезде, он попросил меня хоть на минуту остановиться возле его дома.

– Да что с ним стало? – пробормотал растерянный Ваксино.

– Просто старость, – сказал Анатолий Сергеевич.

Ваксино бодро выскочил из машины, как бы показывая, что старость старости рознь. Может, водка разжижила Янко, может, местный табак задурил, только дело не в счете лет. Взгляните, мол, на Ваксино, и сами убедитесь. Потом казнился. Петрушайло попытался протянуть к нему беспомощные руки, которые вроде бы еще совсем недавно творили столько безобразий зрелого и здорового человека.

– Стасинька, Стасинька! Ты приехал! А ведь никто, никогда… Это Сергеичу спасибо! Сергеич, от поэзии тебе спасибо! Стаська, друг мой, а помнишь… – То ли от нахлынувшей массы воспоминаний, то ли от отсутствия чего-либо более-менее отчетливого он не закончил фразы.

Они обнялись. Запашок, подумал Ваксино. Он вдруг вспомнил, как в юности, на всесоюзной конференции молодых писателей, в Питере, что ли, ну да, в городе над Невой, загуляли они с Петрушайло по-есенински, по-павловасильевски, вопили в какой-то компании о своей гениальности, сшибались лбами с другими претендентами на корону литературы, девицам под юбки залезали с выспренными дифирамбами, а потом, вышибленные наружу ногами и предметами, брели по проспекту Стачек, где не было ни души, и койку с панцирной сеткой купили у ночного сторожа мебельного магазина, и койку эту поставили посреди тротуара, и спали на ней валетом, пока не расцвел в этом городе новый трудовой день, пока не приехала милиция.

– А помнишь койку-то с панцирной сеткой, Янко? – спросил он у старика и замер, потому что все-таки не был до конца уверен, что это именно тот самый друг паршивой юности.

– Койку? Да как же, Стасинька. – Мордочка старика на мгновение запеклась в мучительных морщинах. – Койку-то? Да как же! – Разгладилась тоже на мгновение и снова запеклась. – Сергеич, я тебе про койку-то рассказывал? – повернулся он к шоферу.

– Рассказывал, рассказывал, – подтвердил тот.

– Видишь, Стасинька, я ему не раз про эту койку рассказывал! Немало поэтов все-таки на этой панцирной сетке-то в общаге Литинститута покачивались, верно?

Все перепутал, с досадой подумал Ваксино. Тут Ян Петрушайло вынул из кармана серую книжонку толщиной в палец. Это был сборник его стихов под названием «Странствия соловья» в местном кукушкинском издании.

– Стасинька, это тебе на память. Тут мое лучшее все. Захочешь, издай там. – Он со значением подмигнул. – Пусть увидят нового Яна Петрушайло. А главное, читай сам, сам и знай, и знай… – Тут он заслезился, потек и стал отключаться от контекста: слишком силен, очевидно, был подъем эмоций.

Анатолий Сергеевич подвез его в коляске к дому, в окне которого, оказывается, за всей этой сценой наблюдала еще не старая баба с каменной неприветливостью лица, довольно типичного для затерянных в океане русских баб. Вернувшись на свое место за рулем, он с некоторым смущением проговорил:

– Это все-таки вам не Америка, Стас Аполлинариевич.

Можно кончить и на этой фразе – вполне приличная кода для квадрата импровизаций, но можно пропустить несколько тактов, раскрыть наугад «Странствия соловья» и прочесть строфу:

То штиль царит литья стального.То сонмы бурь.Три ноты есть, все остальное —Сплошной сумбур.

Если читатель не заметит крошечной грамматической погрешности и будет снисходителен к рифмам, он может удивиться точности чувств.

Мир искусства

Далее все действие переносится в зону отеля «Бельмонд», где можно даже и забыть, что находишься на Кукушкиных островах бывшего Советского Союза. Вышколенные гарды из лучших охранных агентств Москвы и Острова Крыма, присутствующие на всех этажах и в саду, исключают всякую возможность появления здесь всякой «неруси» из поклонников местных божеств Бальдека, Гамедо и Хуразу, да, впрочем, и иных православных с недостаточным воспитанием. Везде за пределами ваших покоев звучит приглушенная музыка, в основном Стравинский и Прокофьев. В покоях же спутниковое телевидение и автономная телефонная система соединяют вас со всем миром. Холлы и коридоры украшены тут великолепными шелкографическими копиями художников начала века. Сервис улыбчивый, тихий и, что поразительно, очень быстрый. Ну, словом, высший международный класс, если уж не придираться к небольшим и случайным проявлениям совка: ну, скажем, выключатель лампы находится не под рукой, а на противоположной стене, или рулон туалетной бумаги не обладает должной дыркой для надевания на изящный медный штырек, а посему просто лежит на ампирной табуреточке – но ведь это, согласитесь, сущие мелочи, их не стоило бы даже и упоминать, если бы не придирчивость Стаса Ваксино.