Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес

барочной скатертью, и прочесть преамбулу, в которой генералы, застывшие с каменными лицами, утверждают, что собрались, дабы «положить конец кровопролитию», «способствовать установлению мира» и в особенности «позволить Республике Колумбия успешно завершить прерванные переговоры о Панамском канале».

Четыре слова, господа присяжные читатели, всего четыре слова. Прерванные. Переговоры. Панамский. Канал. На бумаге они, разумеется, выглядят безобидно, но в них заключена новенькая, с иголочки, бомба с таким зарядом нитроглицерина, что от нее не скроешься. В 1902 году, пока Хосе Альтамирано, незаметный человечек без всякого исторического значения, отчаянно сражался, чтобы вернуть себе свою маленькую жизнь, пока обычный отец обычной дочери пытался вброд перейти реку дерьма, в которую превратилось его вдовство (и сиротство его ребенка), переговоры, шедшие между США и Республикой Колумбия успели подорвать здоровье двух послов в Вашингтоне. Сперва моя страна поручила процесс Карлосу Мартинесу Сильве, и через несколько месяцев его, ни на йоту не продвинувшегося, сняли с должности. К тому времени он побледнел, постарел, поседел и находился в состоянии такого физического и душевного истощения, что до последнего своего часа отказывался разговаривать. Заменил его Хосе Висенте Конча, бывший министр обороны, человек, тонкостью не отличавшийся, скорее кондовый. К переговорам он подошел с железной волей, но за пару месяцев потерпел сокрушительное поражение: вследствие нервного возбуждения у Кончи случился сильнейший приступ прямо перед возвращением в Боготу, и администрация нью-йоркского порта была вынуждена надеть на него смирительную рубашку, пока он во весь голос выкрикивал никому не понятные слова: «Суверенитет! Империя! Колониализм!» Вскоре он скончался в своей постели в Боготе, совершенно больной. Он бредил и время от времени изрыгал проклятья на незнакомых ему языках (незнание языков как раз и мешало ему сильнее всего в качестве международного переговорщика). Его супруга рассказывала, что в последние дни он только и делал, что обсуждал статьи и условия договора Мальярино – Бидлэка 1846 года с невидимым собеседником – иногда президентом Рузвельтом, а иногда безымянным человеком, которого Конча в бреду называл «Начальник», но кто это был, так навсегда и осталось неизвестным.

– Суверенитет! – кричал несчастный Конча, и никто его не понимал. – Колониализм!

Двадцать третьего ноября, когда на договоре с «Висконсина» еще чернила не успели просохнуть, в игру включился поверенный в делах колумбийской дипломатической миссии в Вашингтоне Томас Эрран, вошедший в историю как последний из переговорщиков. И пока в карибской Америке мы с Элоисой невероятными усилиями начинали прозревать выход из лабиринтов печали, в студеной Америке Северной дон Томас Эрран, меланхоличный и замкнутый шестидесятилетний мужчина, который свободно владел четырьмя языками, но был одинаково нерешителен на всех них, начинал прозревать выход из лабиринтов договора. Рождественские праздники в Колоне прошли тревожно: для панамцев подписание договора было вопросом жизни и смерти, и в последние дни 1902 года, когда еще не починили телеграфные провода, поврежденные войной, я частенько вставал в шесть утра (я начал терять сон), шел в порт и там заставал целые толпы, ожидавшие первых пароходов с грузом американских газет (французские больше никого не интересовали). Погода стояла особенно сухая и знойная, и с первыми петухами жара гнала меня из постели. Утренний ритуал состоял из чашки кофе, ложки хинина и ледяного душа – с помощью всего этого я пытался заговорить ночных бесов, назойливый образ мертвой Шарлотты, сидящей рядом с расстрелянным дезертиром, воспоминание о том, как ужасающе молчала Элоиса, увидев мать, воспоминание о том, как она сжимала мою руку, плакала и дрожала, воспоминание о… Дорогой читатель: этот приватный ритуал не всегда срабатывал. Тогда я прибегал к крайнему средству – виски, и часто первые колики страха утихали с первым обжигающим нёбо глотком спиртного.

В январе на улицах Колона началось празднование. После сомнений и недомолвок, после бесплодных метаний туда-сюда госсекретарь США Джон Хэй выставил ультиматум, больше похожий на высказывание свирепого президента Рузвельта: «Если не подпишут прямо сейчас, канал будет строиться в Никарагуа». Из Боготы пришло срочное распоряжение. Двое суток спустя, под покровом ночи, Томас Эрран укрыл лицо черным суконным плащом и навстречу пронизывающему зимнему ветру двинулся к дому Хэя. Договор был подписан в первые пятнадцать минут визита, между двумя рюмками бренди. Всеобщая компания продавала США все права и концессии, касавшиеся строительных работ. Колумбия гарантировала США полный контроль над полосой десятикилометровой ширины, соединяющей Колон и город Панама, на срок в сто лет. За это США выплачивали десять миллионов долларов. Защиту канала осуществляла Колумбия, но, если она оказывалась к этому не способна, США сохраняли за собой право вмешаться…

И так далее. И так далее. И так далее.

Через три дня газеты с этой новостью были встречены так, будто на Перешеек вернулись времена Фердинанда де Лессепса. Китайские фонарики украшали улицы, отовсюду высыпали тропические оркестры, чтобы наполнить воздух металлическим звуком тромбонов, туб и труб. Элоиса, которая в свои шестнадцать превосходила родителя умом, притащила меня на улицу Френте, где люди чокались тем, что было под рукой. Перед высокой каменной аркой контор железной дороги танцевали и размахивали флажками стран – участниц договора: да, в воздухе снова разлился патриотизм, и да, мне снова трудно дышалось. И вот, пока мы брели между конторами и спящими вагонами, Элоиса обернулась и сказала:

– Дедушке бы это понравилось.

– Тебе-то откуда знать? – пролаял я. – Ты с ним даже знакома не была.

Да, так я ответил. Это был жестокий ответ; Элоиса выдержала его не моргнув, может, потому что лучше меня понимала всю сложность моих чувств в тот момент, а может, потому что начинала смиряться с моими реакциями измучившегося вдовца. Я посмотрел на нее: она стала вылитая Шарлотта (маленькая грудь, тон голоса), и у нее хватило духа подстричься под мальчика, чтобы максимально ослабить это терзавшее меня сходство, но в тот миг я почувствовал, что между нами расстилается пустота (Дарьенская сельва) или вздымается непреодолимое препятствие (Сьерра-Невада). Она превращалась в кого-то другого: в женщину, которая колонизировала свою территорию, присваивала себе колонскую землю так, как мне, пришлому, и не снилось. Разумеется, Элоиса была права: Мигелю Альтамирано безумно понравилось бы стать очевидцем этого вечера, написать о нем, пусть бы даже никто не опубликовал, запечатлеть Великое Событие на благо грядущих поколений. Об этом я думал весь вечер, сидя в 4th of July и заливая в себя полбутылки виски в компании банкира из Сан-Франциско и его любовницы, неподалеку от статуи Колумба, где по-прежнему выступал гаитянский огнеглотатель. И пока мы возвращались домой по кромке бухты Лимон и вдалеке, словно светлячки, мерцали в черноте ночи огни кораблей, я впервые почувствовал