Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Ум, казалось, остановился. Дыхание словно замерло. Я лежал на спине и даже ощущение самого себя начало теряться в этом живом пульсирующем пространстве. Слово «Иисус» словно пронизывало все, что являлось мной и всей вселенной, сладкое блаженное забытье охватило душу, и она как будто потеряла ощущение времени. Не помню, сколько я лежал, но холод приближающегося вечера заставил меня медленно прийти в себя. Подниматься и двигаться дальше не было никакого желания, хотелось остаться здесь навсегда с одним сладким именем в сердце и устах — «Иисусе…»

Но подняться все же пришлось. Сильный резкий холод потянул с вершин. Солнце быстро садилось за зубцы гор. Ближние долины сплошь укрыла фиолетовая тень.

Где-то далеко на юге в долине зажглось зарево огней Душанбе. Пройдя еще немного, я увидел, что дорога заканчивается в маленьком кишлачке, уступами примостившемся на склоне протяженного хребта. Плоские крыши кибиток служили двором для других домов. В окнах горел красный закат заходящего солнца, из труб тянулись сиреневые дымки. Возле крайнего дома стоял парень, утопая в алом закатном зареве, и рубил дрова. Кое-как он понял мою просьбу, что я прошусь переночевать, и повел за собой.

В каждом таджикском доме, даже самом бедном, всегда находилась комната для гостей, «мехмон хона», с бархатными ковриками для сидения и шелковыми одеялами для ночлега, уложенными в нише стены. В такую комнату и привел меня хозяин этого дома. Я отдал ему платок и коробку конфет и этим сильно расположил его к себе, так как он остался очень доволен моими подарками. Выпив с этим парнем чаю и немного побеседовав на том наречии, которому научился в Сари-Хосоре, я разомлел от жара натопленной печи и почувствовал, что глаза слипаются. Хозяин заметив, что меня клонит в сон, указал, где мне лечь, достал подушки, несколько одеял и, попрощавшись, вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Но как только я остался один, спать совсем расхотелось. Я присел к низенькому окошку и посмотрел вдаль. Солнце уже село. Лишь алое полотнище небольшого облачка еще висело в быстро темнеющем фиолетовом небе, постепенно растворяясь в воздухе. Крупные яркие звезды дрожали, переливаясь разноцветными огнями в бездонном небесном просторе. Вновь ощущение присутствия Бога стало наполнять сердце и душу. Ум стал как бы недвижим. Не хотелось ни о чем ни думать, ни размышлять, и я только шептал: «Иисусе, Иисусе, Иисусе Христе, помилуй мя!» Кроме этих слов во мне как будто не осталось ничего — ни тела, ни мыслей, и весь мир снова растворился в этой молитве…

Печь прогорела, ночной холод пополз по комнате. Укрывшись толстыми одеялами, я лежал под ними не дыша. Невыразимая жизнь струилась во мне непередаваемыми ощущениями тихой радости и покоя, сменяющими друг друга, словно я плыл в небесном безконечном океане. Незаметно я уснул, чувствуя себя, словно в раю, который оказался совсем рядом, на этой грешной земле, реально близкий и осязаемо ощутимый сердцем… Утром я попрощался с гостеприимным хозяином и по крутой извивающейся тропе стал быстро спускаться вниз, к кишлаку, стараясь успеть на утренний автобус. Чем ниже я спускался, тем больше сжималось сердце, чувствуя, что оно покидает нечто неземное, непредставимо прекрасное и чистое. Спускаясь, я словно ощутимо погружался в какое-то болото, в мирскую суету, с ее непрекращающимися заботами и тревогами.

Вернувшись в поселок, я взялся просмотреть свои тетради, привезенные из Душанбе с намерением перечитать их в уединении. Насколько жалкими выглядели эти выписки из художественных книг с их умозаключениями по сравнению с теми религиозными переживаниями, которые узнала моя душа в высокогорном «Назарете». Я сжег их без всякого сожаления. Много позже пришло понимание подлинной сути и ценности псевдодуховного воспитания души на основе художественной литературы и классической музыки.

До тех пор, пока не появился небольшой практический опыт молитвы, мне представлялось равноценным чтение Евангелия и хороших книг, совершение Иисусовой молитвы и слушание лучших произведений музыкальной классики. Теперь же, пусть пока еще не совсем осознанно, меня поразила ограниченность того, что мир считает высшими ценностями, — романов, стихов и пьес, занятых исследованием страстей человека и не видящих ничего выше их. Пришедшее разочарование в подобных творениях, исследующих душевную жизнь человека без Христа, освободило сердце и разум от мишуры мира, открывая душе высочайшее совершенство и преимущество святых евангельских заповедей и спасительную силу благодати — истинную духовную жизнь, сокрытую в них. Тогда же я решил выкинуть музыкальные записи и раздать пластинки, но, к сожалению, забыл это сделать.

Еще не один раз мне доводилось подниматься в этот заоблачный кишлак и всякий раз душа чувствовала себя так, словно она побывала на Небесах. Запомнилась одна из таких поездок в «Назарет» ранней весной из поселка, где я снимал дом. Долгий весенний дождик уныло шелестел по старым черешням возле дома, сбивая на мокрую землю лепестки, от которых дорожка к калитке казалась занесенной снегом. Туман низко стлался над рекой, окутывая белесой пеленой невидимые окрестности. Устав от долгих дождей, я поспешил добраться на автобусе в высокогорье, чтобы как бы там ни было, провести ночь в «Назарете». К моей радости, на конечной остановке, над уходящими в облака скалами, я увидел голубые разводы, в которые пробивались лучи солнца. Чем выше я поднимался, тем ниже оставалась плотная облачная пелена. Когда я добрался до ирисовых полян, над моей головой в безбрежной синеве сияло солнце, реяли безчисленные стаи стрижей и порхали бабочки, а внизу глухо рокотал гром, и было видно, как в облачных громадах вспыхивали молнии. Чувствуя себя жителем заоблачных небес, я в молитве снова и снова благодарил Бога за неожиданный подарок и за необыкновенно сильное чувство Его присутствия среди сверкающих льдами незыблемых вечных вершин. Там отсутствовало само понятие времени, а внизу оно было подобно капкану, неуловимо улавливающему душу неделями, месяцами, составляющими годы ушедшей в никуда жизни, которую так жалко мне было бездумно тратить на повседневные мелкие заботы и пустые занятия. Не город, не книги и музыка, а горы, вера и молитва обещали мне иную и совершенно необычную жизнь. Всем телом и душой я чувствовал, что в этих поисках можно обрести себя и Бога или потеряться навеки…

По мере того, как душа вступает в борьбу со своей греховностью, она отказывается от общения с теми, которые еще остаются рабами греха, не осуждая их, но соболезнуя им всем сердцем. По мере ее духовного взросления и принятия первой благодати, душа начинает все более искренно молиться и в своих молитвах горячо желает всем спасения и познания истины и добра.

Море желаний — сердце мое, Господи. Но тихое веяние благодати Твоей усмиряет его безпрестанное волнение, ибо все оно во власти Твоей и, подчинив его, Ты передаешь эту власть и нам, дабы море моих буйных желаний стало морем Твоего Святого Духа.

ПОИСКИ И ПОПЫТКИ

Греховный ум уже наказан своим собственным невежеством, побуждаемый против воли делать то, что прежде совершал из любопытства ко греху, ибо связан по рукам и ногам страстями, ставшими его привычками под воздействием диавола. Основываясь на своем первом религиозном энтузиазме, безрассудном рвении и ложном благочестии, ум по-прежнему пытается судить и рядить, попав в новую для него область духовных понятий и установлений. Снова ветхое в нем пытается незаметно проникнуть туда, где возможно только новое, где ум, душа и сердце встречаются с Божественной благодатью.

Разрыв между Богом и близкими — самый болезненный процесс на земле, который трудно преодолеть запутавшейся душе, которая стремится к истине и жалеет покинутых близких. Лишь возлюбив всецело Бога, она учится в истинной любви возвращать долги ближним.

Приехав в весенний Душанбе, я пустился на поиски родителей. Они снова поразили меня своим следующим переездом в недавно купленный небольшой домик на соседней улице, неподалеку от того, где мы жили втроем. Отец и мать оба просили меня оставить жизнь в далеких горах. Они перебрались в другое жилье, чтобы я не снимал дом в ущелье, а жил поблизости, рядом с ними.

— Сколько можно скитаться по горам? — говорила мама. — Найди работу в городе или, если хочешь, в горах, только поближе к Душанбе!

Ее слова нашли во мне отклик: «Может быть, в самом деле поискать что-нибудь рядом с городом, чтобы работать вместе с русскими, а не там, где на двести километров один я русский?»

Со мной бывало в Богизогоне всякое и даже то, что я не мог себе представить. Уважаемые старейшины кишлака уговаривали меня жениться на деревенской вдовушке, которая лукаво постреливала в меня глазами, когда встречала меня на узкой улице, неся на голове ведро с водой. Старики открыто говорили: «Ты один у нас русский, неужели мы тебя не прокормим? Если бы все русские были такие верующие, как ты, мы бы вас на руках носили!» Все они чтили последнего царя, говоря, что русские были тогда совсем другие, чем сейчас, пьяницы и матерщинники, которые привезли в Таджикистан водку, ругательства и распущенность женщин. Как мог, я защищал русских, но последние доводы заставляли меня умолкать.