Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Оставшись один, я принялся сколачивать себе из старых ящиков щит на железную койку с провалившейся сеткой, кинул на него спальник и помолился Богу, чтобы Он оградил меня от всех искушений в этом незнакомом и таком удивительно красивом месте. На веранде я ознакомился с газовой плитой и осмотрел электропроводку. В каждой комнате висели слабые лампочки, которые давали тусклый свет от аккумуляторов. Во дворе, под навесом возле сарая, стоял старенький движок с ножной педалью для заводки. Сбоку от сарая начинался большой огород, где учитель с любовью посадил все, что можно было разместить на участке, орошаемом водой из арыка. Там росли тыквы, азиатский горох «нут» и картофель, фасоль вилась на палках, воткнутых в землю по периметру огорода. Под окном дома зеленели грядки капусты, редьки, моркови, помидоров и огурцов. Побеги лука подбирались прямо к крыльцу веранды. Учитель был весьма хозяйственным человеком, судя по его огородному участку. За огородом начинались заросли виноградника, который давно уже никто не обрезал. Ветви его уже отягощали крупные кисти незрелого винограда. На краю огорода росло огромное дерево белого тутовника, ягоды которого, как потом выяснилось, засахаривались сразу на ветвях. Осенью мы собирали эти мягкие и вкусные ягоды прямо с земли по мере того, как они осыпались.

Когда, выпив чая, я в полдень вышел из дома, раздался восторженный визг детских голосов. Прильнув прелестными испачканными мордашками к сетке забора, детвора почти со всего кишлака собралась у дома, не решаясь, однако, войти через калитку. Все они стали моими самыми лучшими друзьями того времени. Сколько поколений выросло на моих глазах и со всеми у нас сохранилась долгая дружба. Дети принесли мне свежие лепешки, завернутые в платок, и протягивали их грязными ручонками через забор. Взяв хлеб и отдав платок, я показал жестами, что сейчас вернусь. Как раз перед этим мы с учителем принесли в рюкзаках продукты, а для угощения гостей — карамельные конфеты. Я набил ими карманы и вышел с конфетами в руках к ожидающим меня детям.

«Охи-и-и!» — снова раздался восторженный визг, и перед моим лицом замелькали детские ладошки, многие протягивали сразу две. С этой встречи дружба у нас началась, как нам казалось, навеки. По своим праздникам дети приносили мне домашнюю халву, кислое молоко, я дарил им конфеты, а когда приезжал из Душанбе, то привозил игрушки, авторучки, карандаши и школьные тетради.

Родители моих маленьких друзей, видя нашу дружбу, взяли меня под свое покровительство, и я ходил по кишлаку, словно по своему дому. Кстати, об игрушках и играх. Подросткам, которые постарше, я однажды привез футбольный мяч. Футбола они не знали и совсем не понимали эту игру, пока не познакомились с ее правилами, которые быстро усвоили. К тому времени, в основном через детей, а также с помощью уроков учителя, мне удалось овладеть разговорным таджикским языком, который, к сожалению, оказался местным диалектом. Потому что когда я попытался говорить по-таджикски в Душанбе, это вызвало улыбки и иронию у городских таджиков: «Ты говоришь, как деревенщина!» — смеялись они. В свою очередь, когда я в кишлаке показывал местным грамотеям учебник таджикского языка, мои знакомые не понимали, о чем идет речь.

Как бы там ни было, этого словарного запаса вполне хватало для простого общения. С появлением в кишлаке мяча между ребятишками начались жаркие футбольные баталии, в которые включался и я. На нашу игру начали приходить парни постарше, мои сверстники, поэтому футбол стал новым невиданным зрелищем для местных жителей. Но когда на наши игры пришли обутые в тяжелые кирзовые сапоги взрослые мужчины, сносившие одной ногой сразу несколько игроков, я вышел из игры и взял на себя обязанности судьи. Однако наш футбол закончился самым неожиданным образом. Ко мне на станцию пришла делегация старейшин кишлака, и состоялся следующий диалог:

— Дорогой, порежь мяч, пожалуйста! Очень просим, не обижайся!

— Почему? — озадачился я такой странной просьбой.

— А вот почему: наши дети смотрят за скотиной. Ее утром и вечером в горы отгонять-пригонять надо, так? Сыновьям нашим огород пахать-полоть надо, дрова рубить-возить надо, так? Сам понимаешь! А что стало теперь в кишлаке из-за мяча? Коров никто не отгоняет-не пригоняет, дрова никто не рубит-не возит, совсем беда, нехорошо! Порежь мяч, пожалуйста!

Мяч я пообещал уничтожить, и мы разошлись, довольные друг другом.

В первые ночи на станции мне начал сниться один и тот же ужасный сон: как будто к дверям моей комнаты, закрытой на шпингалет, приближалось нечто дикое и страшное, отчего мне становилось крайне жутко. С замиранием сердца я смотрел на дверь. Это нечто тяжело напирало на нее всей массой. Дверь трещала, выгибалась, наконец, с сильным треском лопалась и… тут я просыпался, весь в холодном поту. Стояла полная тишина и плотная густая темнота. Сердце билось с замиранием, словно останавливалось. Света в кишлаке не было, только откуда-то издалека доносился крик петуха, да в окно заглядывали огромные звезды. Я крестился дрожащей рукой и старался уснуть, но сна в такие ночи подолгу не было. Постепенно это пугающее наваждение прошло, но заставило задуматься о том, в какой непростой и чуждый моей душе странный мир я попал.

Тем не менее, необычная и полная новых впечатлений жизнь в Богизогоне продолжалась. Здесь я вволю поел царского тутовника «шахтута», которого впервые отведал в Ромите и принял за ядовитые ягоды. Ребятишки взяли меня с собой в поход в ущелье Гузели, где им была известна целая роща этих удивительных деревьев. Когда мы еще только подходили к старым тутовникам, сверху донизу усыпанным крупными черными ягодами, мальчики на ходу скинули свои рубашки и с веселым смехом вскарабкались на толстые ветви деревьев, срывая спелые ягоды. Красный сок тек по их счастливым лицам, рукам и груди, но зато они ели до отвала, призывая и меня сделать то же самое. Я последовал их примеру, вмиг превратившись в беззаботное и счастливое существо. Яркое солнце заливало нас ослепительным горячим светом, а тутовый сок заливал своей непередаваемой сладостью, окрашивая фиолетовыми разводами лица и руки. Вначале я опасался, что этот ягодный сок уже не смоется, но выяснилось, что незрелые ягоды этого дерева легко снимают с тела нашу боевую раскраску. Когда мы как следует почистились, трудно было заметить, что мы ели ягоды тута, но наши счастливые лица выдали нас местным старожилам.

Как в России, так и в других краях нашей многоликой страны, сколько ни присматривался я к окружающим людям, большей частью, к сожалению, неверующим, мне пришлось с горечью заметить одну странную закономерность жизни, которую Евангелие называет «миром». Как трудно в нем найти действительно живых и по-настоящему интересных людей! Редко кто из них, не имеющих никаких духовных ориентиров и не знающих Бога, выходит из однообразных разговоров с пошловатым содержанием и неизменными заботами о заработке и здоровье. Такое общение, где приходилось поддерживать эти скучные темы, начало утомлять меня. Мир взрослых предстал на поверку удручающе тусклым и безпросветным, наполненным безконечными жалобами и ропотом. Это оказался мир людей, утративших детство.

Разительно отличался от их мироощущения мир безхитростных, жизнерадостных, ясноглазых детей! Только с ними душа отдыхала от всех взрослых докучливых разговоров и расспросов о житье-бытье. Дети не требовали ничего, кроме любви, и сполна платили такой же безкорыстной любовью. После молитв особенно трудно было вступать в общение со взрослыми, зачастую крайне любопытными. И особенно легко и радостно становилось в кругу детей. Я любил сидеть в их компании, просто любуясь ими и слушая их звонкие голоса и заливистый смех. Тогда я с радостью чувствовал, что в душе еще остались живые нотки, которые также радостно, словно в унисон, откликаются на чистые движения детских душ.

Быстро настала осень, а вслед за ней зима. По горам лег снег и начал валить и в долине, где он мог идти по несколько дней подряд. Печи в моей комнате не было, а напарник, обещавший ее привезти, все еще не появлялся. На окнах комнаты намерз лед толщиной в палец. Мне снова пришлось укрываться матрасом, но мерз я жутко. На руках и ногах опять появился артрит. Я попробовал сам переложить дымящую печь, стоявшую в смежной комнате. Нашел на речных обрывах для нее глину, добавил в раствор для кладки кирпичей ишачий помет, помня, как в станице мы собирали лошадиный навоз и смешивали его с глиной и соломой для обмазки стен дома. Но когда в новосложенной печи разгорелись дрова, пошла такая невыносимая вонь, что дышать было невозможно. Поэтому днем я грелся печью моего напарника, а на ночь уходил к себе в комнату, где было хотя и очень холодно, но зато молитва шла легче.

Можно много проповедовать о путях к Богу, но невозможно проповедовать о Боге, не обретя Его в самом себе. Могут полностью рушиться человеческие представления о Боге и о вечности, но Сама Божественная вечность не может рухнуть никогда. Проповедующий Христа, не обретая Его в своем сердце, проповедует свои представления о Христе. Защищающий веру в Христа, защищает не ее, а свои разумения о вере. Открытость и мягкость сердца приводят человека к исправлению своих заблуждений, а упрямство и гордыня делают его фанатичным и жестоким. Обманщики всегда остаются обманутыми своими же обманами, а правдивые неуклонно пребывают в правде, укрепляемые ею. В греховности своей и лжи мы восстаем не только против Бога, но и против самих себя, в безумстве своем не считая себя грешниками.