Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

глазу я бревна не замечаю. Кроме того, должна же я знать, на что вы намерены содержать внуков, раз уж хотите с их помощью получить то, что с моей не получили? Не то чтобы я кинулась собирать детей и куда-то их отсылать. Мои дети будут со мной, я живу ради них, все делаю ради них, и, как их мать, я воздержусь от того, чтобы отправлять их в имение к вам на лето… Не нахожу это хорошей мыслью. Ничему доброму они от вас не научатся.

За время моей короткой речи выражение лица матери поменялось раз пять. Я не стала заканчивать как задумывала — что мне плевать, даже если мать в имении жует лебеду. Я отношусь к людям так, как они ко мне, и явись мать пусть без желания и возможности мне помочь, но хотя бы без списка претензий с порога, без намерения унизить и уязвить, я не встала сейчас и не посмотрела выразительно на дверь. Да, намек, а не поймет, за мной не заржавеет сказать все что нужно словами через рот.

Мать не поняла или не захотела. Сложно принять, что деньги как локоток, а казалось, что сами плывут в руки.

— Не скажу, что рада была повидаться, матушка. Надеюсь, в ближайшее время вы не приедете поглазеть на чужое добро и передать, что обо мне еще говорят. Мне без разницы. Мое честное имя — слово купчихи, вот чем я горжусь…

Мать исчезла в двери, затем хлопнула дверь входная. Я постояла, отыскивая в себе хоть капельку сострадания. Бесполезно. Но время я потратила с ней не зря — Вершков со своим сватовством, загадочно… и опасно, возможно, да.

Анфиса заглянула ко мне, зашептала:

— Там Лев Львович пришли, барыня.

— Да, позови, — рассеянно кивнула я. — Минут через десять пускай зайдет. И можешь идти, Феврония с детьми побудет. Пока дверь закрой.

Мне нужно посчитать все, что я должна лихачам, Аксентьеву, за одежду, которую приняли не на продажу, а на комиссию… а в голове крутятся комбинации человека, которого я не знаю в лицо. Ему отказали в браке со мной, я вышла замуж, я овдовела, он тут как тут — но близко я не ставлю никакую любовь. Во-первых, Вершков ясно дал мне понять, что ждет меня, если я решу возвращаться ко двору. Во-вторых, он так же наивен, как Леонид, раз полагает, что мне достаточно кинуться ее императорскому величеству в ноги. Упасть на колени мне позволят, подтолкнут даже, но после поднимут, развернут лицом к выходу и расшитой туфелькой пнут под зад, что будет значить «легко отделалась».

Лев Львович с расчетами подсобит, раз пришел. Я дошла до двери, подумала, закрыла засов, подошла к сундучку.

Сложно отважиться его открыть. В нем, вероятно, находится нечто, что всю мою жизнь повернет снова так, что я опять буду в отчаянии, холодной дрожи, мучительной панике, но оттого что я медлю, ничего не изменится. Я сильная, я справлюсь, потому что никто не спросил меня, насколько я умна, чтобы за это вообще не браться.

Я не с первого раза смогла подцепить загрубевший кожаный ремешок, протолкнуть его через пряжку. Руки тряслись, пальцы отказывались повиноваться, будущее зияло темнотой, полной пожелтевших обрывков, исчерканных быстрым почерком.

«Перси полные, нежные длани,

Стан изгибом изящным лани,

Глас серебряный, локон крутой,

Я в полон взят навек тобой…»

— Господи, что это, — выдохнула я, смаргивая привидевшийся кошмар, не то чтобы графомания не попадалась мне прежде, но за этим веком я рассчитывала оставить хоть призрак изящной словесности.

«Увижу профиль дивный и не сплю ночами,

Преследуемый томными очами!»

Почерк принадлежал моему покойному мужу — его характерное начертание букв, наклон, даже ошибки. «Не все стишки Гришкины читать», — уколола меня Лукея. Вот чем купил проныра и кутила юную наивную красивую девочку, оставался вопрос — зачем? Ни денег, ни титула, ни ума, неужели надеялся, что родители ее скоро умрут и можно будет спустить еще и имение? Образование у Веры было таким дрянным, что она не смогла отличить приличных стихов от набора бессвязных слов в рифму.

Стихи, конечно, на растопку. Я пришлепнула в себе бывшего книжного магната, напомнив, что лучше стишки, чем долговые расписки, а эти опусы могли прикрывать долги на тысячи и тысячи. Время, отпущенное мне самой себе до того, как придет и без того истомившийся Лев Львович, истекало, я быстро ворошила сундук, обалдевая от того, сколько бумаги и чернил успел извести мой муж на не то наследство, не то наследие.

Какого черта мать не бросила это в печь? Огонь все стерпит.

Стихов было много, но хватало и прозы, такой же бездарной. Отрывки с описаниями любовных сцен в пределах допустимого рейтинга, меблировки, природы… В самом низу лежали прошитые цветными лентами альбомы, я вытащила один наугад, открыла, перелистнула. «Серафима Рогнольдовна стояла перед ним, трепеща как пойманная свирепым котом за тонкую шейку пташечка, и злодей наслаждался ее заячьим дребезжащим страхом…» Полукролик-полуптиц, гибрид неуемного пристрастия к украшательству и вечного недосыпа. «”Мой батюшка продал меня вам!” — вскричала она, ломая руки». Членовредительство. «Отныне я ваша безмолвная крепостная!»

Я подцепила пальцем выцветшую закладку.

«Поликарп, глядя на Эсмеральду: “Или замуж за меня пойдешь, или в рабы продам, негодная!” — Эсмеральда, убегая на другой конец сцены, кричит исступленно: “Да лучше бы я умерла! За что мне это?” — Поворачивается к Поликарпу, подходит к нему медленно, прячет лицо в ладонях, шепчет, затем кричит: “Сердца у вас нет! Я согласная!”»

Я положила альбом на стол, погладила разрисованную перекошенными от стыда дамскими головками обложку. «Он говорил громким голосом, кричал, махал руками, смотрел странно… а тебе нравилось, мама, ты называла его “гиений”…»

Мне в голову не могло прийти, что скрывалось за признанием моего сына. В лучшем случае я полагала, что муж передавал Вере последние светские сплетни, а он делился с ней результатом трудов праведных. Маловато как-то в таком случае писанины, неужели остальное он сжег?

Пунктуальный и ответственный Лев Львович тщетно скребся в дверь, я, ломая руки… Черт! Я просто отмахнулась, хотя видеть он меня не мог, разумеется, прости, дай мне еще пару минут, дружище. Руки я не ломала, но была близка к тому, чтобы забегать, как Эсмеральда, по сцене… по кабинету.

«Гиений…» Хорошо, что дети слишком малы, чтобы их развитию нанесли этими литературными потугами непоправимый вред. Хорошо, что я знаю, что делать с альбомами.

Вера, Вера, у тебя