Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

Глава двадцать третья

Долговые расписки… я кину в печь. В сундучок, несмотря на малый размер, влезут пять пачек формата «А-четыре», к чертовой бабушке, явятся кредиторы, свалю на мать, пусть она отвечает, но не мог же мой муж такие важные документы оставить у тещи? Он мот и последняя дрянь, но бумаги держал в порядке.

— Но больше ты не нуждаешься, — торжественно продекламировала мать и перевела взгляд на гору золота. Я подобралась — я как Смауг, протяни руку — пыхну огнем. — Ты ловко торгуешь своим благородством. Что там осталось от него.

Я сплела пальцы, похрустела ими — жест, подсмотренный у супруги купца Аксентьева, хороший жест, безмолвный плевок в лицо снобке, которая — да я поставлю половину заработанных денег! — лебезила бы сейчас перед княжной Вышеградской и разве что пол рукавом перед ней не мела. Мать дернула уголком губ, но лишь вздохнула. Ей нужно на ходу изобретать новую тактику, думать, чем меня зацепить. Мне проще.

Лицо матери сделалось грустным и всепрощающим. Чего у нее не отнять, так это потрясающей эмоциональной мимикрии, хотя вряд ли ее умение сработало бы не только со мной, но и с любым зрелым человеком. То, на что поведется молоденькая глупая дочь, не проймет никого более опытного, да и я и сама убедилась в этом, пока выпрашивала отсрочки платежей.

Вдова-купчиха пожалела, остальные, Аксентьев в том числе, искали исключительно выгоду.

— Что же, Вера… живи как знаешь, не люди, Всевидящая тебе судья, — милосердно позволила мать, налепив благостную, постную улыбку. — Мы с отцом всегда желали тебе одного блага. Может быть, сумей твой покойный батюшка настоять на браке с Грушневым или корнетом Вершковым еще до того как ты опозорилась…

Рука моя дрогнула, чашка с уже остывшим чаем звякнула о блюдце, мать ничего не заметила, она была увлечена.

— Грушнев не молод, но богат, поместье у него доброе, человек строгих правил… — Она то и дело возвращалась взглядом к деньгам, косилась, а когда я отвлекала ее внимание, стервенела. — Вершков… Беден, а знать бы, что его, ублюдка, признает родной отец и передаст титул…

«Да какой он князь», — обронила Лукея, и теперь до меня дошло. Ублюдок, байстрюк, незаконнорожденный сын, а Лукея наверняка слышала больше, чем мне сказала. Ее необходимо дожать, а потом ехать к Вышеградскому, или наплевать на Лукею и мчаться к князю, все это выглядит как одна огромная куча дерьма. Вершков сватался не только к княжне, но и ко мне. Вершкову от меня все еще что-то нужно.

— Какой он князь, — поморщилась я, удачно копируя интонации Лукеи.

— Кто знал, кто знал! — воскликнула мать. В коридоре кто-то завозился, открылась и закрылась входная дверь, я вслушалась — пришел Лев Львович, и как назло в тот момент, когда от визита матери появился какой-то толк. — Но поздно рыдать, Вера, поздно. Ты пропащая, что тебе говорить, из шести моих детей одна ты живой осталась, и та…

А генетика у меня в не мать, самодовольно подумала я. Из пяти беременностей — четверо здоровых детей, все же мой покойный супруг умел великолепно делать хоть что-то, пусть не руками и не головой.

— Людям в глаза не взглянуть! — Платочек мать уже запихала обратно в декольте, руки держала у груди, и, видимо, терпение у нее было на исходе. К чаю она не притронулась, пастилу доедать не стала, от мысли гнобить меня отказалась, но не все средства давления еще испробовала. — Я заберу у тебя детей, Вера. Увезу в имение, воспитаю как должно. Мальчиков отправлю после в корпус, Лиза вырастет, замуж отдам. Должность свою при дворе ты потеряла, с мужичьем скоро совсем опустишься, хоть дети вырастут с добрым именем и не вспомнят ни тебя, ни отца.

— Нет.

— Вера, живи как знаешь, — мать подалась вперед, и я отчаянно вгляделась в ее лицо, закусив губу.

В пятьдесят ты имеешь обличие, которое заслужил… ей примерно столько же лет, сколько было мне, когда я погибла. Я надеюсь, что когда мне и в этом мире исполнится пятьдесят, я буду такая, как Прасковья Саввична — уверенная, полная жизни, смотрящая в завтрашний день. Пусть не разодетая, не завитая, не в шелках. Пусть я раздобрею с годами и покроюсь сплошной сединой, или вовсе начну прикрывать темным чепцом поредевшие волосы. Я надеюсь, что у меня не хватит смелости загнать себя в гроб из предрассудков и превратиться в несчастного человека. Я надеюсь, что во мне больше Веры другой.

— Я заклинаю тебя, не губи детей, Вера.

Прямо мать не заявит — «дай денег», намеки и экивоки придуманы на балах. Любопытно, здесь есть язык веера или мушки, или можно не беспокоиться, когда над губой появится бородавка?

— Вы нуждаетесь, матушка? Вам нужны деньги?

Я уже повидала богатых, зажиточных, бедных и очень бедных людей — торговля подержанными вещами способствовала. Нередко можно запутаться, но не в случае матери. В моем мире одна из самых богатых женщин страны выглядела соседкой по этажу — ни маникюра, ни балаяжа, ни макияжа, но еще лет тридцать назад все было иначе… Мать — наследница, промотавшая доставшийся на дурачка капитал. То ли Манилова, то ли Коробочка. Она никогда не пыталась чего-то добиться сама, никогда не принадлежала к высшему свету — иначе Вера блистала бы на балах не среди прикипевших к деревне помещиков и байстрюков, а среди местной знати, и партий для отличного брака имела поболее; у матери не оказалось хоть сколько-то значимого влияния, она его не получила даже через единственную выжившую неудачницу-дочь — была статс-дама, да вся вышла; дети так себе стартап, а вот внуки, если вырвать их из моих рук…

— Я никогда не просила ни у кого денег, — алчно оскорбилась мать, сверкнув глазами. — Тем более денег, заработанных как… я не возьму.

Актриса погорелого театра, не просила она, так я и поверила. Следующий акт: Вера умоляет ее взять деньги, мать кривится, брезгливо шарахается, может, снова трагично ревет, в итоге, чтобы не обижать дочь, так и быть…

— Я и не предлагаю, я спрашиваю, — пожала я плечами. — Вас не тревожило, маменька, нуждаюсь я или нет, я вот спросила, чтобы не вышло, что в своем